Иезуитский крест Великого Петра
Шрифт:
«Господи, Боже милостивый, спаси и сохрани! Спаси и помилуй!» — кинувшись на колена пред иконами, зашептала она. Молилась жарко. В смятении на лик Божий безотрывно смотрела и просила, умоляла смилостивиться над ней, пожалеть сироту.
Чутьем женским угадывала, не Голицыным Дмитрием Михайловичем и Долгоруким Василием Лукичом престол ей даден, а обстоятельствами, к тому подготовленными.
Оставаясь наедине, не единожды вспоминала сии обстоятельства, коим обязана она, средняя дочь царя Иоанна Алексеевича, восшествию на престол.
Еще в Митаве, в декабре 1728 года, когда пришла весть из Москвы о кончине племянницы Натальи Алексеевны, екнуло у Анны Иоанновны сердце словно от недоброго предчувствия. Помнится, первой мыслью
Возвращалась Наталья в Москву. Заночевать остановилась во Всехсвятском, у царевны Дарьи Имеретинской. Наутро занемогла, а на другой день ее не стало. Кроме хозяйки, близ Натальи была и Анна Крамер. Та самая, что обмывала тело покойного царевича Алексея Петровича. Много тайн знала эта гофмейстерина, начинавшая прислугой в доме сестры Анны Монс.
Через год с небольшим, в январский морозный день, примчал гонец из Москвы с сообщением о болезни Петра Алексеевича. И вновь не по себе стало Анне Иоанновне. Сразу о худом подумала. Готовилась она к поездке в Москву, на свадьбу к государю. Знала, Долгорукие в фаворе, Остерман места себе не находит, чуя — власть упускает. Эрнст-Иоганн, чрез своих лиц, подробно информирован был и в деталях о московских событиях рассказывал. Позже пришла весть и о кончине государя. Сказывали, застудился он в крещенские морозы. Оспа открылась. Начал было выздоравливать, вздохнули все с облегчением, да, не слушаясь никого, Петр Алексеевич будто бы открыл окно — свежим воздухом подышать, тем и сгубил себя. Застудил оспу. А мыслимое ли дело такое позволять, зная, чем кончиться может все. Остерман Андрей Иванович подле государя неотлучно находился. Неужто не понимал? Не мог не понимать. Человек умный. Может, в расстройстве был, что как женится его воспитанник на Екатерине Долгорукой, так и удалят его родственники новой государыни от двора. От расстройства и голову, ведомо, потерять можно.
Весть о решении верховников призвать на трон Анну Иоанновну привез первым живший в Лифляндии граф Карл-Густав Левенвольде. Обо всем происходившем в древней московской столице сообщал ему брат-камергер Карл-Рейнгольд Левенвольде — помощник воспитателя Петра II, друг Остермана и посла прусского Мардефельда.
Эрнст-Иоганн, кажется, не был удивлен столь необычной новости. Услышав, что верховники будут предлагать кондиции подписать, кои власть Анны Иоанновны как самодержицы ослабляли бы, сказал твердо:
— Подписывай немедля.
В Москву тотчас же отправил Корфа. А через несколько часов в Митаве появилась депутация от верховников.
Василий Лукич Долгорукий, которому она когда-то так благоволила, вместе с князем Михаилом Михайловичем Голицыным-младшим и генералом Леонтьевым донесли ей вначале о преставлении императора, а затем известили об избрании ее на российский престол и передали письмо с кондициями от Верховного Тайного Совета, строго соблюдая инструкцию, согласно которой вручить их Анне Иоанновне надлежало наедине, без присутствия посторонних. По сему случаю вышел конфуз. Во время первой аудиенции трех депутатов Бирон, единственный из всех приближенных герцогини, позволил себе остаться в ее кабинете. Князь Василий Лукич Долгорукий приказал ему выйти. Бирон отказался, тогда Долгорукий, взяв его за плечи, вывел из комнаты. С того Долгорукие дорого заплатили за оскорбление. Многие из них позже были обезглавлены.
Тяжко вздохнула Анна Иоанновна. Грех великий и за четвертование Долгоруких на ней лежал. Но и простить оскорбления друга им не могла.
Письмо было следующего содержания:
«Премилостивейшая Государыня! С горьким соболезнованием нашим Вашему Императорскому Величеству Верховный Тайный Совет доносит, что сего настоящего году, Генваря 18, пополуночи в первом часу, вашего любезнейшего племянника, а нашего всемилостивейшаго Государя, Его Императорского Величества Петра II не стало, и как мы, так и духовнаго и всякаго чина свецкие люди того ж времени за благо разсудили российский престол вручить Вашему Императорскому Величеству, а каким образом Вашему Величеству правительство иметь, тому сочинили кондиции, которыя к Вашему Величеству отправили из собрания своего с действительным тайным советником князь Василием Лукичем Долгоруким, да сенатором, тайным советником князь Михаилом Михайловичем Голицыным и з генералом маеором Леонтьевым и всепокорно просим оные собственною рукою пожаловать подписать и не умедля сюды в Москву ехать и российский престол и правительства восприять».
Повелела она те кондиции пред собою прочесть.
Василий Лукич зашелестел бумагою.
«…такожде, по принятии короны российской, в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника, ни при себе, ни по себе никого не определять. Еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякаго государства от благих советов состоят, того ради мы ныне уже учрежденный Верховный Тайный Совет в восми персонах всегда содержать и без онаго Верховного Тайнаго Совета согласия: ни с кем войны не начинать, миру не заключать, верных наших подданных никакими новыми податями не отягощать…»
Выслушав все пункты, подписала кондиции своею рукою: «По сему обещаюсь все без всякаго изъятия содержать. Анна».
Было и еще одно требование, негласное, — камергера Бирона с собой в Москву не брать.
Для скорого и беспрепятственного следования Анны Иоанновны и депутатов из Митавы в Москву были поставлены на всех ямских станах по тридцати подвод. Москва была оцеплена заставами, по всем трактам, на расстоянии тридцати верст от города, поставлены были по унтер-офицеру с несколькими солдатами, которые обязаны были пропускать едущих из Москвы только с паспортами, выданными от Верховного Тайного Совета. Из Ямского приказа, заведовавшего почтами, никому не велено было выдавать ни подвод, ни подорожных, вольнонаемным извозчикам строжайше запретили наниматься и было приказано проведывать, не проехал ли кто, по каким подорожным и куда, из Москвы 18 января, и буде кто проехал, то записывать, по чьим подорожным.
Наставление Верховного Тайного Совета следить строго за тем, чтобы Анне Иоанновне не были сообщены кем-либо вести из Москвы помимо депутатов, соблюдалось строго.
В самой первопрестольной, словно по чьему-то наущению, начиналась смута. Супротив верховников, решивших воли себе прибавить, зрел заговор.
Посланный от Ягужинского с рекомендательным письмом к Анне Иоанновне Петр Сумароков успел передать просьбу графа не подписывать кондиции, верить не всему, что станут представлять князь Василий Лукич Долгорукий и другие депутаты, и заверение, что истину она узнает только по прибытии в Москву, но был схвачен в Митаве разведавшими о его тайном прибытии депутатами от верховников, арестован и срочно отправлен под надзором генерала Леонтьева в Москву. По донесению князя Василия Лукича арестовали в первопрестольной и самого Ягужинского, еще недавно «с великим желанием» просившего Долгорукого прибавить как можно воли.
Злые языки говорили, Анна Иоанновна сама выдала Сумарокова, дабы верховники поверили ей. Ягужинский был близок герцогине Курляндской. Не однажды в трудную минуту ссужал ее деньгами.
Выехав 29 января в девятом часу утра из Митавы, едва ли не под конвоем, Анна Иоанновна, сопровождаемая князьями В. Л. Долгоруким и М. М. Голицыным-младшим, 4 февраля, в шестом часу вечера, была уже в Новгороде. Здесь ее встретил епископ, управляющий Новгородской епархией, и вручил ей «предику» Феофана. Прокоповича (того самого, кто позже напишет пыточные вопросы для Долгоруких). На другой день Анна Иоанновна осмотрела Новгородскую святыню и, «откушав поранее, продолжала далее путь свой». 8 февраля была в Вышнем Волочке и в тот же день с поспешением выехала в Тверь…