Игги Поп. Вскройся в кровь
Шрифт:
Голова уже болела так, будто ее зажали в тиски, а юные мучители не унимались. Обхватив голову руками, он попросил у Игги стакан воды. Игги поспешил в ванную со стаканом. Вернувшись, он подал Кёстеру стакан, тот не глядя поднес его к губам, но жидкость оказалась подозрительно теплой и вонючей. Мелкий пакостник пытался напоить Кёстера мочой! В ярости он швырнул стаканом в Остерберга, тот заслонился рукой, стакан разбился, поранил ему палец и забрызгал своим содержимым комнату. Вне себя от гнева, Кёстер заорал, чтобы вся эта сволочь убиралась прочь, распахнул дверь и вытолкал их на мороз.
По дороге, в поисках круглосуточного кинотеатра, Игги вел себя так, будто ему все равно. Он сказал Рону Эштону, что раздумал быть блюзовым барабанщиком.
Ударные отвлекли Джеймса Остерберга от политики. В школе он барабанил в маршевом оркестре, потом перешел в настоящий школьный оркестр, а когда первые сполохи рок-н-ролла докатились до Мичигана, то, собираясь в летний лагерь, прихватил с собой барабан. Как-то утром седьмые и восьмые классы подняли на сбор, и Джим с барабанной дробью повел их по обсаженным деревьями аллеям, как Гамельнский Крысолов. «Он здорово играл, и ребята выстроились и пошли маршем, – говорит Денни Ольмстед. – Без рубашки, такой спортивный, подтянутый, стрижка-“площадка”, как у всех нас. Барабанил отлично, и все построились за ним и пошли по дорожке».
Это стало ритуалом и продолжалось несколько дней подряд. И какими бы ни были его амбиции насчет Джона Кеннеди и риторики, лидером Остерберг впервые стал благодаря первобытному барабанному ритму.
Вскоре гости остерберговского трейлера, например Брэд Джонс, заметили, что он обзавелся тренировочной ударной установкой – скромной, в виде кружков, наклеенных на фанеру. Только в 1961 году Остерберг, тогда пятнадцатилетний, впервые столкнулся с рок-н-роллом, познакомившись в школьном маршевом оркестре с Джимом Маклафлином: «особо не блистал, но парень был хороший», по словам Игги. Отец Маклафлина был радиолюбитель, вроде местного Лео Фендера: его дом на Эрмитаж-роуд, рядом с Таппаном, был весь завален микрофонами и усилительной аппаратурой, и именно там Остерберг впервые услышал Дуэйна Эдди, Рэя Чарльза и Чака Берри. «Ух ты, – подумал я, – вот это дело».
Маклафлин стал ближайшим другом Остерберга, и после школы они вдвоем подолгу зависали в трейлере: Остерберг стучал на своей крошечной установке, Маклафлин извлекал из гитары буги-риффы. Неглупый, скромный человек, сейчас он занимается промышленными выставками и до сих пор вспоминает, каким уверенным и «совершенно бесстрашным» был его приятель. Его поражало яростное мужское соперничество между старшим и младшим Остербергами: «У них были самые состязательные отношения на свете, они каждую секунду готовы были вцепиться друг другу в глотку, во что бы то ни стало доказать свое превосходство: кто положит другого на лопатки, кто умнее. Беспрестанно ходили играть в гольф, каждый день, как на войну. Парадокс, ведь чувак именно от отца унаследовал и литературные интересы, и спортивные, гольф в том числе».
Маклафлин нервничал перед публичным дебютом рок-н-ролльного дуэта, но новый товарищ уговорил его сыграть на Таппанском конкурсе талантов в марте 1962 года; сыграли две вещи, “Let There Be Drums” Сэнди Нельсона и самодельный 12-тактный рок-н-ролл на риффах Дуэйна Эдди и Чака Берри. Друг Остерберга Брэд Джонс представил их как Megaton Duo. Первый номер сорвал заслуженные аплодисменты, «а на втором люди уже танцевали в проходах, и учителя бегали, пытаясь всех усадить, – говорит Маклафлин. – После концерта подходили амбалы-старшеклассники, сдержанно хлопали по плечу: “Ну, Остерберг, нормально сыграли, молодцы”. Девочкам тоже вроде понравилось. Вот так все и началось».
Как бы то ни было, а эта сдержанная похвала и некоторое внимание девочек стали отправной точкой рок-карьеры, – на протяжении которой реакция публики будет варьироваться от экстаза до насилия. Пройдет еще два года, прежде чем музыкальные амбиции Остерберга явно возобладают над политическими, но основания на то были очевидные. Как политик Остерберг полагался на свое красноречие, чувство аудитории и природную наглость. Все эти
С этого момента они с Маклафлином после уроков упорно репетировали, а с переходом в Анн-Арбор-Хай еще интенсивнее, ибо к составу добавился саксофонист Сэм Свишер, сын анн-арборского риелтора, который жил недалеко от Маклафлинов, а в 1964 году басист Дон Свикерэт и гитарист Ник Колокитас, которые знали Маклафлина через местного преподавателя гитары Боба Рихтера. Остерберг назвал ансамбль The Iguanas («Игуаны»), в честь самого клевого [2] животного. За два года выступлений на школьных и университетских вечеринках они приблизили свой сет к мичиганской музыкальной моде, и популярные у студентов песенки с саксофоном вроде “Wild Weekend” или “Walk, Don’t Run” уступили место вещам из репертуара «Битлз», «Роллингов» и «Кинкс», а полосатые серферские рубашки – узким синтетическим костюмчикам из так называемой «акульей кожи».
2
По-английски буквально coolest, «самого прохладного».
Маклафлин и Свикерэт были частыми гостями в трейлере, в отличие от подружек Джима, Дженни Денсмор и потом Линн Клавиттер, которые никогда не приходили к нему и не встречались с его родителями. С точки зрения Свикерэта, Остерберг вел «одинокую жизнь. С утра родители его расталкивали, типа: Джим, вставай, и надо было вставать, завтракать и отправляться в школу, а родители шли на работу». Что казалось странным тогда, сейчас вполне нормально. Но воспитание и статус единственного ребенка, безусловно, способствовали независимому и даже одинокому существованию Остерберга, и уже в те невинные времена он явно склонялся к наркотикам и рок-н-роллу. Незадолго до выпуска из Анн-Арбор-Хай его подруга Линн Клавиттер заметила, что он «стал принимать повышенные дозы лекарства от астмы. Помню, мы с «Игуанами» поехали на какой-то курорт, и он высветлил волосы, и я поняла, что что-то в нем изменилось. Он стал совершать экстравагантные поступки».
За годы хай-скул любимое место Джима поменялось: теперь это было уже не поле для гольфа, а анн-арборский музыкальный магазин “Discount Records”. Держал его местный «свенгали» Джип Холланд. Это под его руководством поднялись в чартах The Rationals со своим «голубоглазым соулом»; он вел целый бизнес из телефонной будки, распугивая амфетаминовым зраком желающих позвонить. Несмотря на то что The Iguanas составляли конкуренцию его собственным подопечным, Холланд положил глаз на юного Остерберга и вскоре взял его в магазин подрабатывать после школы, разбирать на складе сорокапятки Stax и Volt: «Только он всегда опаздывал. Потом смотрю: вокруг него столько ошивается девчонок, какая уж тут работа. Пришлось переместить его со всей складской работой в подвал». Спец по соулу и ритм-энд-блюзу, в которых подвизались все его протеже, Холланд посмеивался над битломанской группой Джима и каждый раз, когда он поднимался по лесенке из подвала, кричал: «Берегись, Игуана идет!»
Именно в то время Остерберг и заметил двух парней, тоже из Анн-Арбор-Хай, болтавшихся на Либерти-стрит возле магазина: это были Рон Эштон, который мечтал быть рок-звездой и носил прическу под Брайана Джонса (впервые они с Джимом встретились в школьном хоре), и его младший брат Скотт, выше ростом, харизматичный мрачный хулиган. Они с матерью Энн и сестрой Кэти переехали в Анн-Арбор вскоре после смерти отца, 31 декабря 1963 года. По сей день Игги говорит, что Скотт имел вид «магнетический, нечто среднее между молодым Сонни Листоном и Элвисом Пресли». Через много лет после этой первой встречи он вспоминает в песне “Dum Dum Boys”, как они «смотрели в землю». Но в следующие несколько месяцев дальше «привет – привет» в школьных коридорах дело не пошло.