Иглы мглы

Широков Виктор Александрович

СТЫД

Я убиваю жизнь свою не только тем, что жру и пью; я убиваю тем, что сам давно не верю небесам и, устремив свой взор к земле, лежу во прахе и во мгле. Как, почему случился крах и стал себе я лютый враг? Неужто только потому, что вырос в мертвенном дому, что часто бит был ни за что, что словом не помог никто в те годы детские, хотя нуждалось бедное дитя и в ласке, и в людском тепле… Был бытом пригвожден к земле, а ведь любил читать, парил в мечтаньях, не жалея сил; почти не верил, мол, очнусь и попаду в другую Русь, где все довольны и добры… Лет тридцать с той прошло поры. Я машинально счастья жду, а пожинаю лишь беду. Все, что бы только ни алкал, при близком рассмотренье — кал. И даже в собственном дому, увы, не мил я никому. Конечно, я отец и муж, к тому ж тащу исправно гуж, порой бывает гонорар, но даже мой словесный дар едва ли радует семью, к тому же я все чаще пью, и каждый скотский мой приход воздействует наоборот, не жалость вызываю я, такая мерзкая свинья, а лишь усталость и печаль… Мне самому себя не жаль. Я слаб, бороться не хочу, готов я сдаться палачу, чтобы движением одним рассеяться вдруг в прах и дым. Я мало, в сущности, успел, я не был мудр и не был смел, и даже скромный гений свой не смог возвысить над землей. Таких, как я, хоть пруд пруди, нас ждет безвестность впереди, да сам я, впрочем, поутих и мало верю в то, что стих вдруг над землею прозвенит и имя вознесет в зенит. Не жду я пламенной любви… "Молчи, скрывайся, и таи…" — недаром обронил поэт подсказкой, как сквозь толщу лет пройти, оборонясь от зла… Мне эта мысль не помогла. Я слишком был всегда открыт, я дружбы ждал, но гнусный быт меня надежд моих лишил. И вот сейчас, почти без сил, я убиваю жизнь свою и мучу бедную семью. Что нужно мне? Наверно, час успеха, он бы точно спас и вновь вернул мои мечты на покоренье высоты… Конечно, я честолюбив; как часто, пораженье скрыв, без устали работал вновь, чтобы к трудам привлечь любовь. Но сколько можно головой прикладываться к мостовой, когда булыжник и торец твердят, мол, вовсе не творец! Но сколько можно, чтоб душа гнила в немилости, греша уже хотя бы тем одним, что

я жесток к своим родным? Ведь эту твердь преодолеть сумеет, видимо, лишь смерть, и только смерть сулит полет к блаженству призрачных высот. Но грешен вновь, я жить хочу, я не скрываюсь, не молчу и счастлив, что жена и дочь не раз пытались мне помочь, и раны жалкие мои омыли волнами любви. Я ради них обязан жить, ходить в издательство, служить там и за совесть, и за страх, чтоб не остаться на бобах. Им без меня не совладать с жестокой жизнью, где им взять хотя бы тот же утлый скарб, что приволок, хоть сир и слаб. Скорблю, что духом не могу приникнуть к другу иль врагу, найти опору в церкви, что ль, чтобы изгнать сиротства боль… Смешно, но я не знал отца и рос, без пастыря овца, пускай крещен и причащен, а все же в чем-то не прощен. Ведь я готов распасться в прах, и только давний детский страх напоминает, что грешно спешить в загробное кино. Печально, но понятье грех мне не привили, как на грех, и нет среди душевных вех ориентира, лишь успех. Так кто я, бедный атеист? Испачкан все же или чист? К чему иду, к чему приду? Неужто к Страшному Суду? Мне кажется, что Страшный Суд не только в том, что там спасут или убьют, а в том, что стыд как боль безмерная пронзит. Мне кажется, что я иду скорее к Страшному Стыду, где тело, словно волчья сыть, не сможет — брошено остыть, пока душа, раскалена, не осознает, в чем вина. Не знаю, к худу иль к добру, в кулак я волю соберу, чтобы Учителю под стать таить, скрываться и молчать. Я не предам закон любви, но чувства лучшие свои похороню среди бумаг, чтоб их не знал ни друг, ни враг. Пускай найдут, когда умру, сейчас они не ко двору. Я твердо понял, что игра со словом не сулит добра. Что ж, лодырь, прожектер, игрок, берись за каторжный урок; смири не только плоть, но — дух, и, может, исцелишься вдруг. Нет выхода, есть только вход, и да спасет нас от невзгод рука, втолкнувшая сюда для обретения стыда.26 октября

РЕДАКТОР, ЧИТАТЕЛЬ И ПОЭТ

"Куда вы?"А. С. Пушкин, 1821 г."Таков поэт!"А. С. Пушкин, 1824 г."О чем писать?"М. Ю. Лермонтов, 1840 г."Поэтом можешь ты не быть…"Н. А. Некрасов, 1855–1856 гг.Кабинет редактора. Шторы раздвинуты. Он сидит в кожаном кресле у стола. Поэт с сигаретой сидит напротив. Входит читатель.Редактор:А вот и вы…Читатель:Я очень рад,что в суете столичной жизник вам заскочил я наугад,чтоб отдохнуть от дешевизнырасхожих мыслей… Все вокругтвердят о мыле да о власти,а мне так нужен умный друг,чтоб с ним порассуждать о страсти,давно снедающей меня.Люблю стихи — готов признаться,да только словно от огнябегут друзья и домочадцы.У них — житейская стезя,а я рыдаю над сонетом,и жаль, что запросто нельзяпоговорить с творцом об этом.Сегодня признанный поэтспешит в Дом творчества, и встретитьего в редакции, как светв кромешной темноте заметить.Но что вы принесли в печать?Ведь ждать придется не недельку,а год до выхода… Как знать,прочту ль…Поэт:Да сущую безделку…Редактор:Эк вы строги! Беседы нитьне длите, впрочем, brevis vita [3] …Обычно сам себя бранитьедва ль отважится пиита,а тут… Не лучше ль рассказатьо новых замыслах? Рискуюпросить: что вас влечет писать?И прочитать строфу-другую.Поэт:О чем писать? Давно краявоспеты звучными стихами,и муза бедная моядавно молчит под небесами.Недаром обронил одиниз нас, мол, все ж не наша воля,что петь… Дождаться бы седин,когда все тяжелее доля…Читатель:А я скажу, что все равноищу стихи в любом журнале,заведено веретеносудьбы, и нитку не порвали.Давно уже претензий нет:есть там виньетки, опечатки…Ищу совет, ищу ответвопросам, что еще в зачатке.Давно не всматриваюсь яв метафоры, какое делодо украшений; стих, друзья,быть должен честен до предела.Я вместе с ним тогда горю…Редактор:А я не то ли отмечаю,когда поэтам говорюо правде жизни и не чаюпорой найти ее в стихах;опять то тучки, то березки,то ласточки, то "Ох", то "Ах",то сновиденья, то прически…Знать, впечатлений мал накал…Читатель:Я думаю, не в этом дело.Я даже критику читал:кто молод — пишет неумело,а стар — взнесут на пьедестали станут радостно и смелонахваливать почем горазд,а у него все те же тучкида ласточки, но он не дастс собой критические штучкипроделать, у него готовна все ответ, предельно краток;на каждом из его стиховлежит бессмертья отпечаток.Ах, критика! Сплошной нарыв.Как ни дотронься, будет больно.Смешон ей искренний порыв.Да что склонять, с нее довольно.Порой в статейке лишь найдешьнамеки, что едва раскрыты,и упоительную ложь…Редактор:Все верно. Вечные кульбиты.А все-таки мне важен пыл,чувств искренность, огонь эмоций,чтоб, говоря "люблю", любилпоэт, пылая, словно солнце.Читатель:Разочарованность своюя выказал, но все же, все же,прочтешь то оду соловью,то вдруг сонет о лунной коже,и вновь взволнован, сам горишькакой-то неземною страстьюи незаметно говоришьс самим собой и веришь счастью.Одушевленная строкавдруг возникает перед взором,и к книжке тянется рука,и вновь захвачен разговоромс поэтом, хочешь с ним дружить,беседовать сердечно, складно,хотя бы кофейку испить,кутить с поэтами накладно…Исчез сегодня меценат,богатый, в сущности, бездельник…Я заплатить по счету рад,но тоже не хватает денег.Простите, что в сужденьях крут,к тому ж по части капитала…Редактор:Вы забываете, что сталовсе общество ценить их труд.И платит так же, как и всем,за труд — полистно и построчно,чтоб знал творец "кому повем"…Поэт:Вот это вы сказали точно,хоть и двусмысленно… Когдадля божества и вдохновеньятянулись юные года,я не чурался просто пенья.Я не рассчитывал продатьхотя бы несколько из песен,чтобы купить себе кроватьи пишмашинку, пару кресели телевизор, телефон…О, Боже, тяжело представитькуда заводит марафони может черт-те что заставить…Писать? Зачем? Ведь я мечталне о деньгах,

когда был молод;я презирал дурной металл,не замечал — зной или холод,светло ль, темно ль… О, сколько раз,вкусив святого вдохновенья,трудился над отделкой фраз,исполнен воли и терпенья.А вот сейчас, увы, страшусьбумаги, девственной страницы,попробуй написать, что Русьпокинули на зиму птицы,как скажут: ясен нам намек;понятно, кто летит на Запад,а мне-то было невдомек;что ж, напишу про запах затхлыйна чердаке, опять резониным в язвительной рацее,мол, значит вреден нам озон,увы, латинского лицея.Я, помню, как-то сочинилдве-три строфы про град и ветер;еще не высох след чернил,как вдруг редактор мне заметил,что я тащу его в капкан,что я намеренно подставилего, что здесь стриптиз, канкан,и это против всяких правил…Хотя о чем я говорю,о чем втроем болтаем сдуру,я слышал — точно к январюотменят всякую цензуру.Вот уж тогда пойдет писатьгуберния, но кто печататьвозьмется, я хотел бы знать;и не погаснет ли свеча та,что столько ветреных вековгорела на столе судьбою?Электролампочка стиховнам надиктует больше вдвое.Но — ша! Брюзжать довольно мне.Вот гонорар вчерашний. Кофепора испить. Я как в огнеот жажды. Словно на Голгофе.Видать, вчера перекурил.Забыл, когда общался с Фебом.Он не под нашим небом жил.Читатель:Вы правы. Я пойду за хлебом.Жена сказала поутру,чтобы купил батончик в центре,он здесь вкусней… Лишь лоб утруи — в булочную, словно в церковь,отправлюсь. Булочных в Москве,что ни неделя, меньше что-то;а так как я вам не аскет,хлеб есть первейшая забота.Стихи, понятно, подождут.Ценителей найдут в Париже.Два вида есть труда, но трудфизический мне как-то ближе.Читатель уходит. Поэт и редактор, не сговариваясь, идут следом. Пить кофе. Шторы по-прежнему раздвинуты.29 октября

3

Жизнь коротка (лат.) (ссылки были утеряны в электронном файле, прим. редактора fb2)

АРБАТ

Арбат — в художниках, как в птицах. Грачиный ветреный Монмартр. И я тону во встречных лицах, я продираюсь через март. Вновь радуюсь весенней влаге, омывшей исполинский зонт, тому, что вороха бумаги закрыли серый горизонт. О, как белеет обреченно души святая нагота, пока не ляжет уголь черный поверх бумажного листа. Художник сотню раз проверит свой добродушный глазомер, попросит, может, сесть правее, мольберт подвинет, например. Друзья, да здравствует искусство! Я здесь бродить часами рад, и солнце как большую люстру на небо вывесил Арбат.29 октября

ШАРМАНКА

Не предугадать зараневстреч пасьянсный произвол…Круглый стол воспоминаний,времени колючий ствол.Лихорадит перебранкагуб и сердца, ног и рук,и волочит звук шарманка,западает где-то звук.Только слышу — снег и сани,звезд дырявый частокол,круглый стол воспоминаний,времени колючий ствол.29 октября

ЧЕРНОВИК

Как хорошо, что ты возник, мой современник, мой двойник, дневник, обычная тетрадь, куда так славно записать заметы сердца, крик души, где все сравненья хороши, где будит совести укол мечтаний детских ореол… Я вспомнил: мне 13 лет. Жизнь между Да и резким Нет. Что выбрал я, что произнес, быть может, и в дневник занес? Я говорю: себя проверь и загляни в тот миг теперь. Ты можешь сам себя спасти и верным курсом повести… Но что тогда ты понимал, свой выбор ты не записал, и не узнают никогда, что жгло и мучило тогда. И только в памяти своей хранишь ты ветер давних дней. Тогда зачем тебе дневник, где не записан этот крик? Быть может, лучше разорвать неполноценную тетрадь? А, может, я не поспешу и этот диалог впишу, весь долгий разговор с судьбой, как бы победу над собой, чтоб через годы вновь возник нелегкой жизни черновик.29 октября

МЕД ВОСПОМИНАНИЙ

Не помню, где читал я ране… Мой плагиат не нарочит… О, сладкий мед воспоминаний, как он невидимо горчит! Друзей фигуры, стены зданий… Так воздух над костром слоист… О, тонкий лед воспоминаний, где сон легчайший фигурист! Не каждый сможет на экране крутить бессонное кино… О, страшный грот воспоминаний, где так безжалостно темно! И каждая песчинка ранит, как льдинки кожу в январе… О, бедный крот воспоминаний, что видел ты в своей норе? Наощупь двигаться легко ли, касанья память коротка… Нужны глаза — вобрать левкои, слова мертвы — без языка… О, сладкий мед воспоминаний!..29 октября

В ПРЕДЧУВСТВИИ ЧУДА

Ты считаешь, что это — причуда,что я занят нелепой игрой…Я живу в ожидании чуда,и оно происходит порой.Начинается дождь или вьюга,солнце всходит, мрачнеет гроза…Я уверен, что встречу я другаи взгляну без утайки в глаза.Снег пойдет, разобьется посуда,будет холод, а может быть, зной…Я все время в предчувствии чуда,и оно происходит со мной.29 октября

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЭЛЕГИЯ

В Петербурге бывал очень редко, а все же копил впечатленья, оглохший от пушки, стреляющей в полдень… А спроси сам себя, что ты больше на свете любил: ночь ли белую, день ли, что горечью черной наполнен? Ты спешил и не мог отдышаться от бега трусцой, семенил по брусчатке диковинного терренкура, мог ли думать, что здесь, словно роза в глухой мезозой, расцветет небывало бобцоевская культура? Будет бабочка, к свету стремясь, биться о козырек маяка, будет мост разведенный сводиться рукопожатьем, а когда ты уедешь, то странное чувство — тоска вдруг подскажет, как женщины с ходу под поезд ложатся. Что ты вспомнишь потом: Эрмитаж или Русский музей, Невский в бликах витрин или строгий Васильевский остров? Ты здесь шел наугад, ты не предал старинных друзей, много новых обрел, а ведь в возрасте это непросто. Возвращайся сюда, не жалея ни денег, ни сил, ты же бросил, прощаясь, монетку в балтийские волны, только все же ответь, что ты больше на свете любил: ночь ли белую, день ли, что горечью черной наполнен?29 октября

ПУТЬ

Лабиринты Москвы. Новостройки окраин. Виадуки. Мосты. Путь, что мы выбираем. Промелькнет переезд. Просигналит попутка. Знак насиженных мест телефонная будка. И опять буерак. Вновь бетонная крошка. Если жизни не враг, скорость сбросишь сторожко. И надеясь на фарт, скажешь в шуме и гаме: "Будет, будет асфальт как ковер под ногами". Будет, будет метро, зев тоннеля ночного — перекресток ветров. Городская берлога. Я люблю поддержать разговор неторопкий, сбросив жаркий пиджак с сигаретной коробкой. Я люблю прикурить дать, чтоб выстрелить спичкой, и опять говорить, и катить по привычке. И медведь здесь не съест, и не вылетит утка… Промелькнет переезд. Просигналит попутка. Виадуки. Мосты. Новостройки окраин. Лабиринты Москвы. Путь, что мы выбираем.2 ноября

ЛОБНОЕ ВРЕМЯ

Осмелели. Рты открыли. Говорим о том и этом. Словно всем раздали крылья полетать над белым светом. Я вот тоже вспоминаю дедов битых-перебитых… Я эпоху понимаю, только разве с ней мы — квиты? Если резала железом по живому, по-над Обью, а сейчас стучит протезом по забытому надгробью. И опять не спит старуха, виноватых снова ищет: Почему растет проруха? Почему растет кладбище? Почему хозяин в нетях? Почему дурные вести? Виноваты те и эти, не пора ли плакать вместе? А верней не плакать строить, молча истово трудиться… Знает даже не историк: кровь людская не водица… Сколько можно обливаться из бездонного колодца! Надо б с помпою расстаться… Красная — все так же льется.2 ноября

1990 

* * *

Кто решает участь нашу?Кто бестрепетный судья?Кто колеблет зримо чашус пенной влагой бытия?Пьем, а все отпить не можемдаже четверти вина;глянь: века одно и то жечаша до краев полна.Ткется жизни пестрый свиток,льется через край любовь,и божественный избытокгорячит сильнее кровь.25 января

ЗЕРКАЛО