Игнатий Лойола
Шрифт:
— Да какое оправдание... — вздохнул Лойола, — я пришёл посоветоваться с вами, как с мудрым человеком.
Тот возмутился:
— Подлизываетесь? Надо было раньше заботиться о своих делах.
— Ничуть, — возразил Иниго. — Следую логике. Глупый человек навряд ли занял бы такой высокий пост.
— Ну и о чём вы собрались со мной советоваться? — ректор смотрел крайне недоброжелательно.
— Об этой вашей порке. Я серьёзно озабочен и даже расстроен. Иметь мученический венец вовсе не входит в мои планы... да и вам, как мне кажется, не нужен студент-мученик...
— Вот как! — надменное выражение лица де Гуэйи сменилось любопытством. Он немного помолчал, размышляя о чём-то, и закончил:
— Идите, господин Иниго. Завтра будьте добры явиться в назначенное время.
Лойола вернулся в комнату. Слава богу, магистра Пеньи там не было. На кроватях сидели Пьер и Франциск. Они не пошли на лекции, дожидаясь товарища. Игнатий завалился на кровать, задрав отёкшие изуродованные ноги.
— Ну как, бить будут? — осторожно спросил Франциск.
— Наверное. Теперь уже не важно. Я ведь успел донести до ректора свои мысли.
Фавр посмотрел на него с восхищением:
— Дон Игнасио, скажи, на войне очень страшно?
— Конечно, — ответил Лойола. Подумав, добавил: — Без веры везде страшно.
Народу набилось битком. Посмотреть на порку пришли даже студенты из других коллегий. Имя Лойолы успело приобрести известность в Париже.
Посреди зала стояла скамья. Рядом с ней в тазу мокли розги. Иниго, не глядя ни на кого, начал снимать рубаху.
— Подождите, — послышался голос. Де Гуэйя встал со своего места и с неторопливостью, свойственной крупным людям, подошёл к обвиняемому. Лойола, аккуратно сложив рубаху на скамью, повернулся и бестрепетно посмотрел на ректора, рядом с которым он казался ещё меньше ростом. Так они стояли несколько мгновений, затем де Гуэйя низко склонился перед студентом со словами:
— Я сожалею о неприятностях, доставленных столь благородному человеку. Профессора нашей коллегии посовещались и решили перенести воскресный схоластический диспут на другое время.
— Спасибо, — сказал Игнасио, снова надевая рубаху, и увидел выпученные от удивления глаза магистра Пеньи.
«Компания Иисуса» образовалась вновь. На этот раз — в Париже. К Лойоле, Пьеру Фавру и Франциску Хавьеру присоединились Диего Лаинес из Альмасана и Альфонсо Сальмерон из Толедо, а также — Симон Родригес. Они специально приехали в Париж из Алькалы, дабы познакомиться с maestro Ignacio, о котором слышали так много. Последним появился Николас Бобадилья. Ему сказали, будто бы один странный студент, по имени Иниго, время от времени безвозмездно кормит своих товарищей.
Письмо странствующего студента Альбрехта Фромбергера своей возлюбленной в Мюльхаузен. Отправлено 15 января 1529 года из Алькалы.
Милая Альма! После долгих мытарств я наконец достиг Алькалы. Этот город буквально кишит аистами. Гнезда их размещаются на деревьях, крышах домов. Я видел пару даже на башнях. Больше всего их на Plaza de los Santos Ninos, площади Святых Детей по-нашему. Прихожане здешней церкви хорошо помнят проповедника. Говорят, он соблазнил святой Вероникой двух богатейших сеньор, а потом сидел в тюрьме. Я не понял, кто такая «святая Вероника», но слово «соблазнил» ни с чем не перепутаешь. Это меня обрадовало. Значит, он вправду достоин самого худшего и мои странствия не напрасны.
Сейчас его в городе нет, и простые горожане не знают, куда он подевался. Но я дошёл до самого епископского викария. Назвался родственником мерзавца и узнал об его уходе в Саламанку. Это обрадовало меня ещё больше — ведь я давно мечтал поучиться в тамошнем университете. А тут такая удача. Послушаю немного лекций, за это время пригляжусь к нему.
В случае чего, моя задача кажется достаточно выполнимой — он маленький и хромой, мне так говорили.
Я собираюсь немного поработать здесь, дабы пополнить свои средства и двинуться в Саламанку, откуда вновь напишу тебе.
С любовью, Альбрехт.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Лето уходило. Первые, ещё незаметные черты осени проступали в более свободном полёте птиц, вырастивших своих птенцов. В особой пышности цветов и, конечно, в аромате поспевающего винограда. В августе 1534 года недавно заложенные виноградники Монмартра набрали достаточно силы и дали первый урожай.
По другую сторону холма находилось пустынное, почти лишённое растительности место. В склоне то здесь, то там зияли пещеры старой каменоломни, помнившей ещё первых христиан. Из тёмных провалов несло затхлой сыростью.
Они стояли у входа в пещеру. На шестерых — одинаковые серые студенческие одеяния. Пьер Фавр, став священником, носил чёрную рясу. Но и он во все глаза смотрел на дона Игнасио, а тот кутался в плащ, хотя вечер выдался — теплее некуда.
Мимо шествовала горожанка с собачкой в руках. Компанию она оглядывала крайне неодобрительно. Блохастая любимица тоже решила выразить своё мнение и пару раз визгливо тявкнула.
— Хорошо, что у нас есть Пьер, — сказал Лойола. — Есть камень, с которого начнём строить. Он отслужит мессу.
— Помните, как он боялся совершать упражнения? — сказал Хавьер. — А потом так увлёкся, что чуть не заморозил себя насмерть.
— Просто нынешняя зима оказалась неожиданно холодной, — Фавр осторожными движениями одёргивал рясу. Он ещё не привык к новому одеянию. — Даже Сена замёрзла, телеги по льду ездили.
Игнасио покачал головой:
— Вовсе не поэтому. Самоистязание увлекает, легко потерять меру. Без наставника такие вещи делать нельзя. Нельзя поддаваться вдохновению.
— А как же зов души? — Бобадилья растерянно хлопал ресницами.
— Душа может ошибаться, мы ведь говорили об этом, — шепнул ему Хавьер.
— Посты и лишения на самом деле не являются целью, как некоторые могли бы подумать, — продолжал Лойола. — Цель — служение Господу. И эта цель оправдывает средства.
— Но не любые же, дон Игнасио? — испуганно спросил новоиспечённый отец Пьер.
Иниго тяжело вздохнул.
— Любые. Вы не задумывались, как часто люди не достигают своего призвания из-за боязни запачкать одежду?