Иго любви
Шрифт:
Дож уступает, и Шейлок сбросил маску. Его плечи выпрямились. Он словно вырос. Гордо поднялась его голова в тюрбане. Голос зазвучал угрозой и силой. Невыносимым блеском засверкали глаза, устремленные на жертву. Он точит нож, пока друзья плачут и обнимают обреченного на гибель Антонио. Шейлок страшен.
Входит Порция, переодетая адвокатом из Рима. На ней черная мантия, шапочка, белокурый парик. Она произносит блестящую, страстную речь в защиту Антонио. Шейлок гордо и упорно стоит на своем. Он не идет ни на какие компромиссы, не льстится даже на крупный выкуп.
Порция
Свирепый и стремительный, подходит Шейлок к Антонио и засучивает рукава. Нож сверкнул в его руке. Все потупились, все отвернулись в ужасе… Одна Порция стоит бесстрастно на своем возвышении. Она протягивает руку повелительным жестом:
Нет, погоди… еще не все… По этой Расписке ты имеешь право взять Лишь мяса фунт. В ней именно фунт мяса Написано… Но права не дает Она тебе ни на одну кровинку. Итак, бери что следует тебе, Фунт мяса… Но, вырезывая мясо, Коль каплю крови христианской ты Прольешь, — твои имущества и земли Возьмет казна республики себе. Таков закон Венеции.«Таков закон?» — спрашивает ошеломленный Шейлок… Он озирается, как затравленный зверь… «Ну, если так… отдайте втрое мне по векселю… И пусть себе уходит христианин!..»
Но Порция беспощадна. Теперь она ссылается на решение суда. Пусть жид вырежет мясо!.. «Но если хоть на волос наклонится игла твоих весов, то смерть тебя постигнет! Имущество ж твое пойдет в казну…»
Голова Шейлока опускается на грудь. Плечи опять сгорбились. Руки его трясутся. Он тихо говорит: «Отдайте мне капитал. И я сейчас уйду…»
«Он от него отрекся пред судом», — напоминает Порция дожу.
Шейлок шатается. «Неужели не получу и капитала я?» — хрипло спрашивает он и, задыхаясь, рвет ворот своего кафтана.
Порция отвечает: «Получишь ты одну лишь неустойку…»
«Мне нечего здесь больше толковать!» — гневно срывается у Шейлока. И он идет к выходу неверными шагами.
Но Порция останавливает его. Теперь не Антонио, а он — Шейлок — подсудимый… Он посягнул на жизнь благородного венецианца. И сейчас его собственная жизнь в руках дожа. Казнить иль миловать, это его право. Но часть имения Шейлока по суду пойдет тому, кому он угрожал погибелью. Другую ж половину берет казна республики.
Шейлок неподвижно глядит на адвоката. И медленно начинает дрожать всем телом. «Берите все! — срывается у него. — Берите жизнь мою! Не надо мне пощады!..»
И пока дож, Порция и Антонио совещаются о формальностях, Шейлок стоит молча и весь дрожит. Трясется голова. Трясутся руки, и подгибаются колени. Все выше поднимаются сутулые плечи. Все ниже склоняется трясущаяся голова. На глазах у всех он разрушился. Он состарился на десять лет.
Антонио отказывается от денег Шейлока… Еврею даруют жизнь. Но ему велят написать завещание, в пользу его кровного врага — христианина, — того, кто похитил его единственную дочь Джессику и женился на ней, когда она крестилась… Наконец ему приказывают креститься самому и назначают день этого обряда.
Шейлок поднимает голову. Потухшими глазами обводит лица своих врагов, как бы ища в них каплю сострадания…
Напрасно!.. Извечная непримиримая вражда другой расы, рознь чуждого миропонимания смотрит на еврея из очей Порции, с сурового лица дожа… Шейлок берется рукой за больно ноющую грудь.
«Позвольте мне уйти, — говорит он чуть слышно. — Нехорошо я чувствую себя…»
Он уходит медленно, шатаясь, дряхлый, разбитый, обреченный. На пороге еще раз останавливается. Глядит на Порцию…
Надежда Васильевна вздрогнула невольно…
И такова сила таланта, что нет во всем зрительном зале человека, который не пожалел бы в эту минуту кровожадного Шейлока. Таково ли было желание Шекспира? Навряд ли…
Толпа замерла, пронзенная тоской за этого старика, и забыла даже аплодисментами выразить свой восторг искусству гастролера. Как будто сама жизнь дунула на нее с подмостков.
Горячими, пронзительными глазами смотрит Порция-Неронова вслед уходящему Шейлоку. И едва не забывает подать реплику. Есть какая-то неуловимая тайная связь между сценой и жизнью, между крушением, постигшим венецианского купца, и…
Как он взглянул на нее сейчас! Точно молил о чем-то безмолвно… Точно говорил: «И у меня все отнято…» Точно прощался навеки… И хочется зарыдать… Убежать со сцены… Кинуться за кулисами ему на грудь. И самой крикнуть: «Прощай… Прощай навсегда!..»
Машинально говорит она слова роли… О, наконец!.. Точно проснулась толпа, заколдованная талантом. И начинаются вызовы.
Конец акта скомкан. Публика делает овацию гастролеру.
…За кулисами они одни.
Как это случилось? Они словно стерегли друг друга. Безмолвно все эти дни стремились слиться их души. И руки их рвались коснуться друг друга. На один миг… На один только миг…
— Надя! — срывающимся звуком говорит он, кидаясь к ней.
Он все забыл в это мгновение. Взяв ее лицо в обе руки, он мучительно глядит в ее скорбные глаза. «Разлюбила?..» — рвется крик из сердца. Но ее глаза говорят без слов, что вся душа ее принадлежит ему.
— Зачем ты это сделала, Надя?
Его ресницы влажны. Губы трясутся.
Где-то звучат шаги. Он целует ее.
— Я никогда не забуду вас, Глеб Михайлович, — говорит она, и голос ее бесслезно рыдает.
Мимо проходят актеры. Оглядываются на них, шепчутся.
— Так ты простила меня?
— От всего сердца! Но… от судьбы не уйдешь… Мне Верочка даже вас дороже…
— Так… так… Господи!.. Что сказать хотел? Не вспомню… Ведь никогда больше не свидимся, Наденька…
— А если и свидимся, Глеб Михайлович, все равно!.. Я мужа не обману…
— Зачем торопилась так? — сквозь зубы спрашивает он, внезапно вспомнив муки ревности, что глодали его все эти дни.