Иголка любви
Шрифт:
Он написал свой телефон на бумажке и протянул его ей.
Он никогда не заводил романов с больными. Но ему было все очень непонятно в данном случае, и еще какая-то унылая безнадежность не давала ему сопротивляться безумным рывкам в сторону этой полусовершеннолетней.
— Вот тебе мой телефон, — сказал он упавшим голосом, и она взяла бумажку осторожно, сложила, сунула в кармашек, как платочек.
Он собрался и выдержал ее взгляд.
— Позвони завтра в два часа, — сказал он мрачно и только потом отвернулся. Окончательно.
Поступлений
Где-то среди ночи он вдруг понял, что страшно устал. Волны липкой монотонной усталости накатывали на него, и он покачивался, стараясь удержаться на ногах. Он никогда не спал на дежурстве. Все отделение знало, что он не спит во время дежурства, варит кофе и ждет «скорую». А тут вдруг устал.
— Марек, ты что-то бледный какой-то, — тревожно сказал Вовка.
— Я устал, Вовка, — сказал он жалобно.
— Ты отдохни, — посоветовал Вовка. — Что ты себя дергаешь? Сжигаешь себя.
— Я отдохну, а «скорая» приедет, — ныл он.
— Не приедет, — отмахнулся Вовка. — Чё ей ехать? Ты иди в ординаторскую на диван.
— А ты, — сказал Марек. — Ты ж там всегда спишь.
— А я вниз пойду, — сказал Вовка. — В приемную, на кушетку. Чуть что, я тут как тут.
Вовка любил дежурить с Марком Дашевским.
А Марк любил дежурить с Вовкой.
— Ладно, — сдался Марек. — Я правда пойду прилягу. Но если что интересное, то мое!
— Твое, — легко согласился Вовка и шмыгнул носом.
И он пошел лег на диван в ординаторской. И увидел фонарь, который торчал в окне, смотрел прямо в лицо. И он смотрел на фонарь. Условий для сна не было. Но он все равно закрыл глаза и терпеливо замер, и дыхание его выровнялось, и печальное, смуглое его лицо разгладилось, и слабыми, нежными мазками на нем проступило какое-то детское удивление, наверное, ему что-то снилось.
Роман вышел на улицу. Он знал, что дядя Витя сейчас выйдет, потому что маму он уже довел и чаю напился и уже заскучал. Роман все обдумал. Он больше не хотел так жить. Им нравилось так жить. Потому что они все ненормальные. Но он, Роман, нормальный и так жить не хочет. Роман решил победить. Он знал, что победит, и терпеливо ждал.
— А, Роман, — сказал дядя Витя, выходя на улицу. — Гуляешь? Не простудись. Снег не трогай. Надень рукавицу.
— Виктор, — сказал Роман. — Подожди.
— Что? — испугался дядя Витя и встал.
А он, Роман, подошел к нему и поднял голову и посмотрел на него. Вон оно, лицо.
Все равно он, Роман, вырастет, и, когда все взрослые станут маленькими, ему придется воспитывать их, как сейчас они воспитывают его. Он не знал, как будет воспитывать дядю Витю, но у дяди Вити тоже кто-то да есть. Роману было жалко этого кого-то, потому что дядя Витя
— Виктор, — сказал Роман, — не ходи к нам больше.
— Почему? — надрывно спросил Виктор. — Рома, почему?
Роман заколебался. Он даже побледнел. Он прикусил губу и сжал пальцы в рукавичках. Но он должен был сказать.
— Мы не любим тебя, Витя, — сказал Роман тихо, едва слышно. Потому что это самое плохое, что можно узнать о себе, — что тебя не любят.
— Ты еще маленький, — сказал Виктор. — Ты не понимаешь этого слова.
— Чего? — сказал Роман и слегка откинул назад голову и сощурился. — Ты как станешь маленьким, так все поймешь, а я так нет? Смотри, Виктор, тебя лупить будут.
— Кто? — спросил Виктор.
— Марек, — сказал Роман.
— Рома, я пошел, — сказал Виктор. — Бедный заброшенный ребенок, — сказал он. — С искалеченной душой, — добавил. И повернулся и пошел.
Он пошел, нелюбимый, ненавистный Витька!
— Пацаны! — крикнул Роман в его спину. — Пацаны будут лупить!
Но он уходил. И тогда… (Роман не знал, как это получилось, но до самой глубокой старости он не жалел об этом, а гордился и всегда, когда вспоминал, заново испытывал священную злобу)… и тогда он разбежался, как маленький сильный зверек, и прыгнул — Роман. Он прыгнул и впился всеми своими зубами в Витьку. Вопль скорби потряс двор.
«Мой папа — Марек, — сказал Роман, когда Витьке удалось разжать ему зубы. — Я уйду к папе. И мы уйдем. И с мамой!» И больше ничего не сказал. Ни слова. Повернулся и пошел к Мареку собираться.
Он позвонил. Но никто не открыл. Марека не было. Быть может, Марека вообще не было никогда? А это он, Роман, сам и есть Марек? Но нет, он, Роман, одинок, и его никто не любит. А Марека любят все, и все к нему приходят. Много-много людей к нему приходят и целуют Марека (он видел в окно, да! он заглядывает к Мареку в окно, потому что это его Марек, и он заглядывает!). Нет, Марек есть. И Марек… где же он…
Неужели Марек… не любит его?!
Неужели он сейчас умрет?
Зачем тогда всё?
Подъезд зачем?
Улица?
Машины?
Зачем зима?
Мама.
Если у него, Романа, никого нет, значит, его, Романа, — самого нет. Нет ни рук, ни ног, ни лица, ни живота. Ничего. И он никогда не вырастет, и некому будет воспитывать их, когда они станут маленькими… О! Счастливое прозрение! Маша. Ма-ша. Он учился читать и читал «Ма-ша». И потом нашел Ма-шу.
Роман выскочил из подъезда Марека и побежал в свой. Пробегая мимо своей двери, он услышал крики, но не стал останавливаться — они чужие! Он взлетел на верхнюю площадку и стал стучать и бить в дверь всем собой. Дверь распахнулась, и он чуть не упал, пролетел мимо бабушки, ворвался в комнату…