Иголка любви
Шрифт:
Но, к счастью, мама тут же вернулась, и когда он кинулся к ней, радостный, что она целая, мама крикнула, чтоб он не мешался под ногами. И вот он уже не мог! Он как крикнет ей, мамке этой, Ритке этой, гадине:
— Я не люблю тебя! — крикнул он страшные, лживые слова.
— Ах не любишь! — радостно отозвалась мама. — Не любишь ты, дрянь, да! Ты как отец, да? Ты доиграться хочешь, да? Как Маша, да?
— Да! — кричал он. — Да! Маша уйдет с дядей, я знаю, и я уйду!
И тут вдруг она притихла, его мама, и замолчала. Она уставилась на него так, словно перед ней была невидаль, словно в мешке была не девочка, а собака. Проклятая сказка; и Роман заплакал и залез на диван, в самый угол.
— Стой, — прошептала мама. — Ты что-то знаешь?
Но он не отвечал. Он плакал.
— Не реви! — крикнула мама. — Роман, с каким дядей?
Но он плакал.
— Сейчас, — сказала мама, — подожди.
И она ушла снова. Она всегда уходила. Нет, нет, он уйдет с тем дядей и с Машей, он уйдет от них, он возьмет с собой Марека, и они уйдут. Да, теперь он знает твердо. Он уйдет.
Мама вернулась очень быстро с бабушкой и милиционером. Но теперь Роман не испугался. Пусть они отдадут его милиционеру. Пусть даже отдадут его этой необыкновенной теперь бабушке, — он уйдет. И тут началось что-то страшное. Они кидались на него все, а милиционер выхватил его у них и укачивал как маленького, и странно было, что у милиционера тоже колотилось сердце, как у мамы. У них у всех сегодня колотились сердца. Но и ему Роман не говорил, с каким дядей ушла Маша. До него дошло наконец, что Маша ушла! Маша, его родная лохматая Маша в беленьких носочках, ушла! Она его бросила! О, как он их всех ненавидел! Это они его не пустили! Но он уйдет! Ну уж теперь-то уйдет! Теперь его здесь ничего не держит, даже Марек! Он потом, через много лет, вернется и заберет Марека с собой, но сейчас он уйдет.
И он молчал. Тогда они все стали рыдать, кроме милиционера, который все спрашивал и спрашивал Романа про дядю и мучил его своим ласковым голосом. Но Роман вырвался от него и опять залез на диван на спинку, прижался к стене, он бы залез на стену, если б мог, но он не мог.
Вон они все, жуткие и заплаканные, тянутся к нему и требуют, чтоб он сказал про дядю. Вот как они ненавидят, когда у них что-то есть. Они даже плачут. И его мама, ненавистная его мама, она тоже не хочет ничего для них. И они так рыдают, так рыдают!
И Роман, которому уже некуда было лезть, понял с отчаянием и безысходностью, что никогда, никогда не уйдет от них. Потому что все эти проклятые взрослые просто поубивают друг друга. Потому что некому будет с ними возиться, когда они станут маленькими. Потому что они никому не нужны. И тут он зарыдал и стукнул свою предательницу Ритку и укусил милиционера и снова зарыдал так, что готов был выскочить сам из себя, и все оттого, что знал, никуда от них не уйдет! Но он и еще знал, что никогда не выдаст нежную, любимую Машу, потому что она слабая, Маша, а не сильная, как Роман. И потому что они не заслужили такой Маши в белых носочках. И он перестал рыдать, он перестал рыдать, потому что уже не мог рыдать. И крикнул им, со всею силой крикнул:
— Я вам ничего не скажу! — Стало так тихо, стало так тихо, что все услышали, как бьется и его сердце. Оно билось, как воробей в силках. И Роман обвел их злым сияющим взглядом, и радость шевельнулась в его запекшейся душе — они все поняли, что не скажет!
Юг
(повесть)
Там о заре прихлынут волны
на брег песчаный и пустой.
Итак, юг.
Его, малюточку, вынесло к самым моим ногам. Бледные на смуглом личике глазки — в сладкой дымке. Отнесло, брюшком по гальке. Он засмеялся, чтоб я тоже обрадовалась. Забрал в пальцы камушков. Опять принесло. Я там высоко, мне еще холодно от воды, и он заманивает. А дальше, за ним, за всеми, доверчивой грудью легло небо на кроткое море. Не верь, малюточка, море бывает бешеным.
Вот, наконец, в сладких глазках мелькнула мольба —
Если бы забыть лет на тысячу, что есть мир, а потом заподозрить о нем, заскучать, затосковать мучительно и проснуться — море до неба, а в ногах плещется чей-то сынок.
Понаехали люди на юг, поднакопили деньжонок, вгрызались в шахты, трудились надрывно. Грубый приехал народ, натруженный — с рассвета до ночи на пляже, за свои деньги — все солнце юга. Понаехали люди на юг, чтобы жить, наслаждаться. Украинские люди.
Везде продаются медовый напиток, жареные куры. Люди насыщаются курами, медовой водой.
Оля все время глядит вокруг, на пляжных людей, отошла подальше от случайного мальчика в воде. Ее оглушала, пугая, грузинская речь. Она думала: «Все здесь чужое. Ну, хорошо, море есть, но я же здесь не одна. Море глазами не выпить. Сколько я ни буду с ним рядом, все равно уйду неутоленной».
Она устала на пляже и пошла в город, в кафе-гриль «Каскад». Взяла себе гоголь-моголь, села за столик, отодвинула тарелки со скелетами куриц, поставила свой стаканчик, в грязи и зное стала слушать чужую музыку. Музыка была страшная.
С ней что-то случилось год назад. Оля занемогла как-то внутренне, без особых болезней, почувствовала, что кровь устала течь в ее теле, а ведь еще молодая. Она стала пить витамины, хорошо кушать, но легкая и невидимая сила жизни вытекала из тела. Оля грустнела. Стала ходить опустив голову. Постепенно отсохли все знакомые. Она оказалась одна. Иногда хорошо быть одной, чтоб полечиться от людей. Но бесплотная сила жизни все равно вытекала, плоть худела, и Оля решила встряхнуться, поехать на юг, чтобы вспомнить на солнце и море, чем надо жить и питать свое тело. Чтобы томиться, не умея высказать море (а оно тем временем промывало бы душу и нервы), чтоб удивляться большому кипению южных роз, слышать горячую, горьковатую южную речь, которая с напором и отчаянием требует еще больше, чем есть вокруг. Но только она увидела, что сама-то она никак не участвует в общей радости, даже кушает плохо, а плавать далеко не умеет, поэтому чистого моря ей не достается. А достается только людское море, в обмывках чужих тел. Пусть даже и так бы — и обмывками можно иногда полечиться от внутреннего безлюдья, но тепло жизни все равно не возвращалось, а наоборот, все тусклее внутри и темнее. «Неужели ничего не осталось в мире для меня? — подумала Оля. — А мне еще так долго жить. Что-нибудь сильное. Вот тогда, в детстве…»
Кажется, Таня… Да, да. Таня из нижней квартиры. Была воровка. Но с ней было интересно дружить, потому что она остро поворачивала жизнь в непривычное. Они даже пробовали языком водку в рюмочке, оставленной после поминок. Лазили на чердак, чтобы видеть по-новому свой двор. Один раз Оля своровала, ей не понравилось, после воровства вскипели слезы и стало страшно. Оля часто отходила от Тани: почитать книжки, помечтать о собаке и путешествиях. Но вот однажды спускается сверху маленький мальчик. Идет погулять во дворе. Таня сказала: «Надо набить немца». — «Какой же он немец? — не поверила Оля. — Он даже в школу еще не ходит». На немце была чистенькая, еще теплая от утюга рубашечка. «Они наших убивали», — сказала Таня неслышно для верхнего немца, пока его голые ноги осваивали ступеньки. По очереди на каждой стоял немец почтительно: вот ступень — она лежит, чтоб на ней постояли ноги. «Ты не понимаешь, — шептала Таня, поталкивая ее локтем, — у тебя мама нежная, в самодеятельности артистка, ты не можешь понять фашистов». Немец был ближе и ниже, готовясь к дворовому лету, он еще помнил о комнате, где мама и суп с фрикадельками, но все равно уже отпускал от себя маму и комнату, потому что прыгнет всем тельцем в траву, в звон воробьев, мух, комаров, июльские дрязги двора. «Нужно бить немцев за красных, — сказала Таня. — Или ты не пионерка?» Луч света полоснул его из мутного подъездного окна. На немце вспыхнули волосы, пушок на ногах.