Иголка в стоге сена
Шрифт:
Я вначале думал, что это сам Господь. Присмотрелся — ан нет! — Отец Алексий. Смотрит на меня ласково и печально, словно прощаясь, и говорит: «Не бойся, Дмитрий, Господь милостив к тебе. Я ухожу к нему, а ты живи по его заповедям и помни, чему я тебя учил!»
А следом за ним из сияния Василий выходит, улыбнулся напутственно, потрепал по плечу и ушел, так ничего и не сказав. Хотя, может, и говорил что-то, но я не помню — впал в забытье…
…Уже когда я в себя пришел через пару дней, мне сообщили, что Отец Алексий соборовал умирающих и разделил с ними их участь.
…Когда отец спустя месяц вернулся с ливонской границы, дома его ждали четыре могилы и пепелище на месте терема: чтобы зараза не расползалась по окрестностям, Великий Князь велел сжечь слободу.
Выжившие, вроде меня, ютились при той же обители, где незадолго до того был настоятелем Отец Алексий. Князь, конечно, выдал отцу из казны деньги на постройку нового дома, но жить в нем батюшке уже не пришлось.
Передав мне бразды правления хозяйством, он вновь уехал на границу и вскоре погиб во время ливонского набега. Порой мне кажется, что после гибели матушки и троих детей ему уже не хотелось жить, и он сам искал смерти в битве.
Меня он почитал достаточно взрослым, чтобы я мог унаследовать его земли и место в княжей дружине. Так все и вышло. Поначалу служил я Великому Князю в гридях, потом, на двадцать первом году, был посвящен в витязи — то есть, в рыцари, по-вашему.
Только Владыке больше приглянулось мое знание языков, чем умение с конем и саблей управляться. Стал он меня приставлять к послам иноземным, чтобы сопровождал я их от границ Княжества до Москвы и обратно. И послам удобно, что провожатый — не чурбан бессловесный, беседу в пути поддержать сумеет, и Княжеству Московскому больше чести: грамотные бояре — сильная держава!..
Дмитрий устало склонил голову и умолк. Лицо его оставалось по-прежнему невозмутимым, но пролегшие у глаз и рта тонкие морщинки выдавали боль, пробужденную воспоминаниями. Корибут подумал, что негоже было, с его стороны, бередить раны своего провожатого.
Приумолкла и Эвелина, нежданно ощутив жгучий стыд за то, что так долго изводила своими капризами и придирками человека, изрядно настрадавшегося в жизни — сперва от немощи, потом от гибели близких ему людей.
Она хорошо знала, как это больно, — потерять мать и брата, но у нее еще оставались отец, любимая сродная сестра, наконец, Магда. А у этого московита не было никого! В одночасье он потерял всех, кто был ему дорог и мил в жестоком, суетном мире.
«Нет, не бесчувственный он, — подумала княжна, — просто не хочет делиться своей болью с другими. Не развяжи ему брага язык, я так бы и не узнала, сколько ему пришлось вынести!»
Гордость ее утихла, и ей самой захотелось извиниться перед Дмитрием за свое скверное поведение в дороге, по-доброму проститься с ним, чтобы не остаться в его памяти взбалмошной, злой дурой.
Но нужные слова не приходили в голову, да и неловко ей было приносить Дмитрию извинение на виду у отца и его солдат.
«Поговорю с ним завтра, перед отъездом», — решила про себя княжна.
За окнами сгущались сумерки, ранняя зимняя ночь неслышно вступала в свои права. Корибут велел зажечь масляные светильники, выстроенные вдоль стен на кованых треногах.
Желтоватые отсветы пламени заплясали на потемневших от времени бревенчатых стенах, на разгоряченных от крепкой выпивки лицах пирующих.
Кто-то из польских рыцарей запел старинную песню, другие шляхтичи ее подхватили. В песне повествовалось о некоем Сулиславе, отправившемся в Крым вызволять из татарского полона похищенную невесту.
Слушая ее, Дмитрий невольно усмехнулся. Сложивший песню поляк, видимо, никогда не общался с татарами и не знал их быта, посему крымчаки представали в ней неумытыми, раскосыми варварами, языческими людоедами, поедающими мясо белокурых дев.
Немудрено, что Эвелина именно так представляла себе татар, ведь подобные опусы она слышала с самого детства.
Дмитрию стало грустно. «Как мало люди знают друг о друге, как часто подменяют правду домыслами! — с тоской подумал он. — Небось, и о православных в Польше подобные небылицы слагают!»
Но пока он так думал, добрая брага и сытная снедь делали свое дело, медленно, но верно разрушая преграды, воздвигнутые в сознании трапезничающих русичей и поляков веками религиозных раздоров.
Теперь, когда они пировали за общим столом, лед отчуждения начинал таять: православные и католики мирно беседовали о жизни, беззлобно шутили и пили во здравие друг друга, словно не было никогда между двух народов недоверия и вражды.
Радовались те и другие. Поляки — тому, что вернулись на Родину, московиты — что, завершив миссию проводов посла, могли возвратиться домой.
Поутру им предстояло расставание, и одним — дорога на Самбор, другим — в далекую Московию, посему они как уважающие себя славяне спешили выпить и съесть, по возможности, больше.
Среди этой шумной компании умеренный в еде и питье Бутурлин чувствовал себя изгоем. Конечно, теперь, когда его миссия была завершена, он мог дать себе отдых, но тревожно-щемящее чувство близкой беды мешало молодому боярину расслабиться.
Трудно было беззаботно пировать, сознавая, что в каком-то десятке верст от них свирепствует, унося десятки жизней, оспа, звенят заупокойные колокола и какой-нибудь Сулислав или Прибыслав, подобно Московскому Князю, сжигает мертвую деревню, чтобы остановить продвижение заразы.
Настораживало и долгое отсутствие Крушевича, обещавшего вскоре вернуться на заставу. «Скорее бы пришло утро, — подумал Дмитрий, отодвигая от себя пустой кубок, — утром все проясняется, а к ночи лезет в голову разная чертовщина!»
Он весь внутренне подобрался, когда дверь в сени отворилась, и на пороге возник Крушевич. Вошел тихо, неслышной кошачьей поступью, словно не желая привлекать внимание пирующих людей.
Из-за спины шляхтича в трапезную двумя потоками хлынули его подчиненные. Не меньше полусотни, все в доспехах и при оружии, будто собирались выступать в поход. Выстроившись вдоль стен, они замерли в боевом порядке, закрывшись щитами и сверля гостей неприязненными взглядами из-под шеломов.