Иголка в стоге сена
Шрифт:
Он и озверел. Еще бы! Скот рабочий, чьи бока плетью расписаны, так его при невольниках унизил! Налились у него глаза кровью, что у вепря дикого; захотел он мне грузилом, что на конце плети, голову пробить.
Только я от плети увернулся и кнут из его лапы вырвал. Он тогда потянул из-за кушака короткую саблю, что каждому вертухаю положена была. Ну, он за саблю, я за кирку, и, хоть ноги мои в кандалах были, не оплошал я тогда.
Выбил саблю из рук ворога так, что она шагов на десять улетела, и вогнал кирку в его брюхо по самую рукоять.
Я его и тюкнул киркой еще раз, по темени, за всех, кого эта тварь жизни лишила. Что тут началось!
Солдатня мальтийская, что издали за нами присматривала, все пищали повскидывала, старшие меж ними орут, велят меня пулями изрешетить. А мне так уже моя рабская жизнь опостылела, что я и пригибаться не стал: убьют — и то ладно, закончатся мои муки!
Но и тут меня Господь не оставил. Слышу окрик грозный — солдаты замерли, будто вкопанные. Оглянулся — на самом краю обрыва, откуда беднягу-грека сбросили, всадник стоит.
Важный весь такой, видать, высокого полета птица. На плечах — мантия бархатная с восьмиконечным белым крестом, на сапогах — шпоры золотые. Лицо красивое, холеное, волосы черные, с проседью на висках.
Под стать господину и его оруженосцы — рослые молодцы лет по двадцать на вид. Под господином конь белой масти, под теми двумя — серые в яблоках жеребцы. Похоже, господин, приезжавший за чем-то в каменоломню, стал свидетелем нашей схватки, и моя скромная особа вызвала у него интерес.
Он обернулся в седле, молвил пару слов одному гридню, тот кивнул покорно и стал по скальной тропе к нам в каменоломню спускаться.
Подъехал ко мне и говорит по-гречески: «Командор Марио дель Сфорца одаривает тебя милостью. Возьми плеть, отныне ты вместо убитого тобой надсмотрщика будешь присматривать за рабами в сей каменоломне!»
Оглянулся я на невольников наших и головой помотал. Скажи, как можно поднять плеть на тех, кто подпирал тебя плечом, когда ты падал от изнеможения, делился с тобой последним ломтем прогорклого рабского хлеба?
Я вот не смог, тем более, что среди них немало православных было: греки, сербы, болгары…
…Стать надсмотрщиком над ними для меня все равно, что душу сатане продать. Я и отказался взять плеть.
Изумился командоров посланник, правда, не знаю, чему больше — наглости моей или бесстрашию. Говорит: «Ты что, раб, не понял, что тебе велено?!». «Отчего же, говорю, очень даже понял. Передай, юный господин, от меня земной поклон Командору, но плеть я не возьму, уж лучше смерть!»
Он пару мгновений смотрел на меня изумленно, словно на выходца из преисподней, затем дал шпоры коню и помчался к своему господину.
«Ну, теперь все, думаю, конец тебе, Петро! За такие речи точно голову снимут». Чего еще я мог ждать от Командора, когда он, выслушав мой ответ, подозвал к себе старшего из солдат и что-то сказал ему, кивнув в мою сторону?
Хорошо, если просто башку снесут, а то ведь могут и на дыбу вздернуть деньков эдак на пять, пока сам не околеешь…
…Знаешь, как оно — умирать подвешенным за локти в двадцать лет, когда с моря дует весенний ветер? Верно, знаешь, по глазам вижу, тебе, как и мне, не раз с Косой встречаться доводилось…
…Только мне была уготована иная участь, чем смерть на дыбе. Да что там смерть, даже кнутом не отстегали! Вместо убитого вертухая к нам прислали, другого. Поорал он на нас немного, загнал в каменоломню, на том дело и кончилось.
Других невольников посек плетью для острастки, а ко мне даже не притронулся, словно заговор какой на мне был. Похоже, запретил мальтийский Командор страже трогать меня почему-то. Чудны дела твои, Господи…
После того я еще два дня валуны в каменоломне ворочал, а на третий прискакал к нам тот самый оруженосец Командоров, что велел мне взять плеть, и сказал, что меня требует к себе его господин. Делать нечего, пришлось идти!
Впереди сей молодец на лошадке пылит, следом я в кандалах ковыляю, а по бокам двое стражников, с ружьями наперевес, следят, стало быть, чтобы я не сбежал.
Так мы добрались до крепостного форта с выглядывающими из-за стен жерлами пушек. По сигналу оруженосца стража пустила нас вовнутрь. Поблуждав немного по лестницам и галереям форта, очутился я в светлой, просторной комнате, обращенной окнами к морю.
Первое, что в глаза бросилось, — это стол посреди комнаты, всякой снедью заставленный. Чего там только не было! Куропатки зажаренные, вино в граненых сосудах из хрусталя, фрукты невиданные, виноград такой, аж светится изнутри, что твой янтарь!
Я как увидел все это, остолбенел, глазам не мог поверить, что бывают такие кушанья, — за последний год ничего, кроме баланды, больше похожей на помои, да хлеба прогорклого, есть не приходилось.
Так завладела моим вниманием вся эта снедь, что я не сразу Командора за столом приметил. Очнулся, лишь когда один из стражников въехал мне по поджилкам древком бердыша, чтобы я опустился перед Его Милостью на колени.
Да только ничего они этим не добились — я и на коленях от стола глаз отвести не мог. Засмеялся Командор, велел страже убраться и оставить нас одних. «Так у нас с тобой разговора не получится, — говорит, — наешься сперва, а там уже толковать будем!»
Меня дважды просить не пришлось, — схватил с серебряного блюда одну из куропаток и умял в мгновение ока, только кости на зубах захрустели. Я — за вторую, тоже съел с костями.
Только третью осилив, глаза на Командора поднял. А он вроде бы и не возражал, пока я насыщался, спиной ко мне стоял, на море глядя.
— Откуда ты родом? — спрашивает по-гречески.
Я за год жизни на галере да на Мальте речь греков неплохо освоил — их там много было, и гребцов, и камнетесов. Поневоле чужой язык пришлось учить, чтобы как-то общаться.