Иголка в стоге сена
Шрифт:
— С Вольной Руси, — отвечаю.
— А разве есть такая? — спрашивает удивленно.
— Есть, Твоя Милость, — говорю, — ваши купцы ее Роксоланией кличут.
— Так вот ты о чем… — говорит он. — И хороша твоя земля?
— По мне, — отвечаю, — лучше и быть не может!
Поглядел он на меня, пристально так, словно в душу заглянул, и с колен велел подняться.
— Ты по духу — не раб, — говорит, — и дерешься, как воин, и молвишь, как вольный человек, без страха. Рабский ошейник тебе не к лицу. Хочешь
У меня, сердце в груди так и екнуло: кому ж воля не мила? Сразу вспомнились мне старики мои родные, братья меньшие, девушка, что из похода ждать обещала. Впервые за год рабства надежда на возвращение впереди забрезжила.
Да только унял я, трепет сердечный, памятуя о том, что нет в мире ничего дармового и за каждую услугу, так или иначе, приходится платить.
Еще на галере плавая, слыхивал я от других невольников, как турки в свою веру пленных христиан обращают. Возьмут в плен какого-нибудь богатыря и говорят ему: «Аллах милостив, зачем тебе умирать? Стань одним из нас, воюй на нашей стороне и живи в свое удовольствие!»
Трудно отказать «милостивому» мулле, когда голова твоя на плахе лежит в ожидании, когда ее, отрубят. Вот и ломаются многие; изменяют вере своей из страха перед смертью.
Иные мыслят: «притворюсь, что принял веру басурманскую, а при удобном случае перебегу на свою сторону!» Вот и переходят в Ислам. А турок — бестия хитрая, у него уже продумано, как обратную дорогу тебе отрезать.
Ему мало того, что ты согласился на его языке бесовском молиться и обрезание над собой учинить. Ему еще кровью тебя повязать надо!
«Докажи, — говорят, — свою преданность Аллаху, порази мечом неверного!» Дают в руку меч, неверного подводят.
А «неверный» — это земляк твой, собрат, что, в отличие от тебя, на плахе не струсил и Веру Христову не предал. Убьешь его — навсегда братской кровью себя замараешь и не сможешь отныне без трепета смотреть в глаза родне убитого.
А не поднимешь руку на собрата — самому тем мечом голову снесут. Не посмотрят даже, что ты теперь с ними одной веры. Многие так поступают с пленными, не одни турки. Вот и Командор мальтийский решил со мной в ту же игру сыграть.
Говорит: «От рабства я освобожу тебя при одном условии: ты отречешься от схизматической ереси и примешь истинную Христову Веру. Тогда я зачислю тебя в гарнизон сего форта и ты, плечом к плечу с добрыми католиками, будешь защищать от турок мальтийскую твердыню!»
Сказал, а сам смотрит испытующим взором, поддамся ли я на искус. Не дождался от меня слабины.
— Извини, Твоя Милость, не могу я принять милосердие твое, — говорю, — с турками да прочими сарацинами сражаться буду за милую душу, а от веры отцовой не отрекусь, хоть режь меня!
— Значит, считаешь свою Веру истинной? — вопрошает.
— Считаю, — говорю, — от предков она мне досталась, для меня хуже смерти отречься от нее!
Брови у него к переносице сошлись, как две тучи перед грозой.
«Ну, — думаю, — теперь точно зарубит, не сам, так стражников кликнет…»
А он не только башку мне не снес, даже сапогом в рожу не заехал.
Говорит спокойно так: «Хотел я помочь тебе, роксоланин, да уж больно ты упрям. Что ж, это твой выбор, ступай туда, откуда пришел!»
Ну, солдаты меня обратно в карьер и погнали. Одна радость, что покуда гостил я в палатах Командоровых, перепелов жареных вволю наелся. Да и та была недолгой: едва пришел в каменоломню, скрутило мне брюхо так, что чуть концы не отдал.
За то время, что я в неволе томился, отвыкла моя утроба от человеческой пищи и изрыгнула обратно все, чем я с таким усердием ее набивал. Но вертухаям плевать, что там у тебя внутри происходит, погнали, как обычно, на работу.
На другой день турки опять к крепости подошли, стали бастионы пушечными ядрами с кораблей забрасывать.
Невольников наших с каменоломен сняли, в крепость отправили на подсобные работы: ядра каменные к пушкам подносить да сами бомбарды ворочать в ту сторону, куда мастер-канонир укажет.
Много в тот день работы было, солдаты мальтийские со всем сразу не справлялись. К туркам подкрепление из десяти кораблей подошло, все с порохом да ядрами неизрасходованными.
Они по укреплениям Мальты такой огонь открыли, что пушкари крепостные едва отстреливаться успевали, а мы — подносить им ядра да мешки с порохом.
Потом турки пошли на приступ: вот тут-то настоящее пекло и началось! От галер турецких все море черно, от криков басурманских уши глохнут.
Много галер пушкари ядрами потопили, а их все не убывает. Турки своих людей мало жалели, сотнями бросали их под стрелы и ядра, устилая берег ковром из мертвых тел. Способ войны у них такой — в крови своей утопить врага да трупами завалить его, чтобы задохнулся.
Ну и дерутся янычары так, что позавидовать можно. Прут плечом к плечу, сметая все на своем пути, будто река, что по весне из берегов вышла.
Хлынули они на стены крепостные, что море штормовое, затопили нижние укрепления. Тут пошла такая сеча — в страшном сне не привидится, на каждого мальтийца — по десять басурман. Орут, воют, саблями машут.
Один взмах — и рука чья-то на землю упала, другой — голова срубленная под ноги дерущимся свалилась! Как ни искусны были в военном деле мальтийцы, а отступить им все же пришлось, иначе турки перебили бы их всех.
Укрылось войско орденское за внутренней крепостной стеной, оставив наружную стену туркам, и давай их из самострелов да пищалей поливать. А те в ответ, луки вскинули да садонули по ним снизу стрелами — сто тысяч, как один человек.