Иголка в стоге сена
Шрифт:
Много народу в крепости тогда с жизнью распростилось. Взлетев к небу, стрелы обрушились на наши головы густым дождем, словно кара небесная. Кто щита не успел поднять, забрала опустить, наземь полегли замертво, что трава под косой. Как я тогда выжил, сам понять не могу. У меня ведь, как у раба, ни лат, ни щита не было.
Один из мальтийцев оказался на пути стрел, летящих в мою сторону, и невольно заслонил от них. Это меня и спасло. А еще то, что ноги у меня были в тот день свободны от цепи — чтобы мы быстрее шевелились,
Посему, не дожидаясь, когда турки вновь стрелы пустят, я метнулся к перекидному мосту, нависшему над крепостным рвом. Он мне и спас жизнь при втором залпе.
Дальше еще веселее стало. Прежде чем мальтийцы от обстрела опомнились, турки вновь на приступ пошли. Лестницы штурмовые отовсюду тащут, крючья абордажные с канатами на стену забросить норовят. Не успеют солдаты одну лестницу от стены оттолкнуть, в другом месте уже три приставлены.
Пришлось мальтийцам на защиту крепости цвет воинства своего бросать — рыцарство именитое. Хоть и немного было тех рыцарей от общей численности мальтийского войска, но по силе да по умению биться каждый дюжины басурман стоил.
Вышли они на крепостную стену, с ног до головы в железо одеты, кто с булавой, кто с секирой, кто с мечом таким, что лишь двумя руками держать впору. И давай месить силу басурманскую почем зря!
Особо лихо один из них рубился. Самый ловкий турок не смог обойти саблей его щита, устоять против его удара. Меч в руке италийца был подобен молнии, так что, одним взмахом он успевал по две-три головы сарацинские с плеч сносить.
Мне и самому в той битве изрядно попотеть пришлось. Выбрался я из-под моста подъемного, а вокруг — бойня.
Где турок мальтийца режет, где мальтиец турка подмял. А один басурманин прямо на меня несется: глаза выпучены, зубы оскалены, по бороде слюна течет, как у бешеной собаки. Кричит: «Аллах Акбар!», а сам на меня саблей замахивается.
Я, не будь дураком, поднял с земли чье-то копье и в брюхо ему на добрых пол-аршина всадил. Так мне его сабля в руки и попала, а уж что с саблей в бою делать, меня учить не нужно…
…Много кровушки сарацинской я в тот день пролил, платя за старые обиды. Не за Мальту дрался — за себя. Турки ведь не различали, кто солдат, а кто раб-невольник, всех, кто не их веры, спешили отправить на тот свет. Вот и пришлось мне поневоле на стороне мальтийцев биться.
Случилось так, что меня в давке оттеснили к тому самому рыцарю, что так лихо прореживал янычарские ряды. И вовремя! Ему как раз нужна была помощь. В пылу схватки он не заметил врага, притаившегося за уступом стены…
Двуручный тесак с такой силой хватил его по шлему, что мальтийца на спину опрокинуло. Турок выбил у него из руки меч и принялся охаживать рыцаря клинком, не давая ему подняться. Два удара мальтиец щитом отбил, а третьего щит не выдержал — треснул надвое, как сухая доска.
Турок завопил от радости, взметнул свой тесак, чтобы одним махом расколоть мальтийцу голову вместе со шлемом. Только вот не успел: я вывернулся сбоку и саблей его по ногам подрезал. Тут мальтиец до меча своего дотянулся, ткнул сарацина в брюхо — он и околел.
Вскоре к нам подмога подоспела — три Командора орденские со свежими отрядами, набранными где-то в глубине острова. Опрокинули мы тогда турок в море, и пришлось им отступить не солоно хлебавши…
…Хотя нет, воды соленой они тогда вдоволь нахлебались пополам с кровью…
Мальтийцы от радости на стены укрепления высыпали, галдят. Шапками машут, обнимаются, что малые дети. Потом молитву благодарственную стали Господу возносить, по-своему, конечно, на латыни.
Рыцарь, мной спасенный, тоже шлем снял, на колени опустился в молитве. Гляжу — да это тот самый Командор, что предлагал мне свободу за отказ от Веры Православной!
Что ж, сперва он спас меня в каменоломне, теперь — я его, так что мы — квиты. Чудны деяния твои, Господи… Я и не знал, кому жизнь спасаю!
Эти рыцари в шлемах с опущенными забралами все на одно лицо, да и на щитах у всех мальтийцев один и тот же крест. Командорскую цепь я в пылу боя не разглядел, просто некогда было присматриваться, а теперь вон как все обернулось! Но потом было еще чудесней…
…Закончив молебен, Командор подошел ко мне и перед всем войском объявил, что дарует мне от имени Ордена, свободу. Свидетелей того, что я жизнь ему спас, было немало, и никто не посмел ему возразить.
В тот же день сняли с меня рабский ошейник, отвели в баню и выдали чистую одежду, чтобы я мог привести себя в надлежащий вольному человеку вид.
Да только напрасно брадобрей думал, что я стану стричься на италийский манер. Я обрил голову и бороду, оставив чупер да усы, благо, волосы у меня к тому времени уже отросли и были подходящей длины.
Видели бы вы лицо Командора Сфорца, когда он в таком виде меня узрел! Он мнил, что подобным образом выбривают голову лишь монголы. Поглядел на меня пристально да и говорит: «Все думал, что вы за народ, Вольные Руссы. Теперь знаю: вы — Гунны!»
Может, и гунны… Кто его знает, какие крови в казаках намешаны? Я не спорил, потому что не шибко сподручно пререкаться со своим вызволителем.
Не дал я повода Командору жалеть о том, что подарил он мне волю. За те три месяца, что прожил я на Мальте вольным человеком, турки дважды еще ходили на приступ, и оба раза я вместе с ним выходил биться на городские стены.
Вскоре обо мне пошла слава как об искусном фехтовальщике, способном в одиночку одолеть десяток янычар. Дивились мальтийцы тому, как я, идя в бой без доспехов, возвращаюсь без единой царапины, как повергаю сарацин ударами ног, и, уходя от турецких сабель, подпрыгиваю выше головы.