Игольное ушко
Шрифт:
Весной она как-то успокоилась, собралась, стала больше думать о будущем ребенке. В феврале, когда снег стаял, Люси посадила семена цветов и овощей на кусочке земли между боковым входом на кухню и амбаром, не слишком надеясь, что они когда-нибудь дадут всходы. Люси в последний раз произвела генеральную уборку в доме, предупредив Дэвида, что теперь до рождения ребенка ему придется убираться самому. Она написала письмо матери, связала кое-что для маленького, заказала в Абердине пеленки. Сначала Люси намеревалась рожать в доме у родителей, но вскоре поняла, что уезжать ей нельзя, ибо назад она уже не вернется. Она часами бродила с книгой в руках по мягкой вязкой земле, поросшей вереском, однако постепенно прибавляла в весе, поэтому пришлось отказаться от долгих прогулок. Та бутылка бренди, что осталась с Рождества, все еще стояла в шкафу. Иногда, особенно в те моменты, когда ей было совсем грустно, Люси подходила к шкафу, открывала его, смотрела на бутылку и думала о том, кого она чуть не потеряла.
За три недели до того, как должен был родиться ребенок, Люси села в знакомую барку, отправляющуюся в Абердин. Дэвид и Том махали ей с мола, пока барка не скрылась. Из-за сильной качки Люси волновалась, что родит прямо здесь, не успев добраться до шотландских берегов, но поездка прошла нормально. В Абердине Люси легла в больницу и уже четыре недели спустя на той же самой барке привезла на остров сына.
Дэвид ничего не смыслил в родах. Очевидно, он думал, что женщины рожают так же быстро и просто, как овцы. Он не знал о нестерпимой боли при схватках, о муках, напряжении, об облегчении потом, ноющей ране, о строгих медицинских сестрах с командным голосом, которые не дают тебе дотронуться до твоего собственного ребенка – якобы ты не такая «стерильная», знающая и быстрая, как они. Дэвид лишь проводил ее, немного смешную и неловкую, с животом, а встретил опять стройную, с прекрасным здоровым ребенком, завернутым в белоснежные пеленки. Как только Дэвид увидел сына, он сказал не терпящим возражений голосом:
– Мы назовем его Джонатан.
Этим дело и кончилось. К Джонатану добавили Альфред – в честь одного дедушки, Малкольм – в честь другого и Томас – чтобы сделать приятное старому Тому, однако, так или иначе, звали ребенка Джо, ибо он был слишком крошечным для Джонатана, не говоря уже о Джонатане Альфреде Малкольме Томасе Роузе. Дэвид научился управляться с сосками и бутылками, кормить, менять пеленки. Порой он даже качал маленького на руках, но делал все как бы машинально, следуя отцовскому долгу. Казалось, он все время отсутствует, мысли где-то далеко. К малышу Дэвид относился чисто по-деловому и в этом напоминал медсестер – он знал, что ребенок не для него, больше всего Джон нужен Люси. А вот Том, как ни странно, привязался к ребенку больше, чем к собственным овцам. Заядлый курильщик, старик на долгие часы забывал про свою трубку из корня вереска, играл с маленьким Джо, наблюдал за ним в кроватке, помогал Люси купать его. Люси однажды даже мягко напомнила, что его ждут не дождутся овцы, но бесхитростный старик ответил, что овцам он абсолютно не нужен. Что ему там делать, смотреть, как они едят? Нет, он, пожалуй, еще немножко посидит с Джо. Том сделал деревянную погремушку, наполнил ее маленькими круглыми ракушками и был просто счастлив, когда Джо сразу схватил ее и стал играть.
Дэвид и Люси по-прежнему не жили друг с другом. Первое время можно было думать на его раны, затем на ее беременность, потом, после того, как родился Джо, Люси входила в норму, но теперь уважительных причин не осталось.
Как-то вечером Люси сказала мужу:
– Дэвид, я почти в норме, ты мог бы…
– Что ты имеешь в виду?
– Не понимаешь? После ребенка, физически в норме, поправляюсь.
– А, ясно. Хорошо.
Каждый вечер Люси из кожи вон лезла, чтобы выглядеть как можно более соблазнительной – она пробовала быть игривой, специально медленно раздевалась перед Дэвидом, но все было напрасно, он просто поворачивался к ней спиной.
Ночью, когда они лежали в полудреме, Люси старалась слегка дотронуться до него рукой, бедром, грудью, но, несмотря на все ее уловки, разбудить его не удавалось. Дэвид не реагировал.
Люси была точно уверена, что причина не в ней, ведь она не нимфоманка и хотела не просто секса с мужчиной, а только с Дэвидом. Окажись на острове еще мужчины до семидесяти, это бы ее никак не соблазнило. Она не шлюха, которая хочет мужика, а жена, которой нужен муж… и любовь.
Однажды Люси с Дэвидом лежали рядом, не спали, прислушиваясь к вою ветра и сонному бормотанию Джо в соседней комнате. Люси подумала, что настал подходящий момент, когда он либо покажет себя мужчиной, либо объяснится прямо, в чем дело.
Она стала легонько, затем сильнее гладить его бедра, приоткрыла рот, чтобы поцеловать – и от неожиданности чуть не вскрикнула – эрекция, значит, с ним все в порядке, почему же… Несомненно, он хочет ее. Люси осторожно дотронулась до упругого органа, пододвинулась ближе, часто задышала…
– Дэвид!
– О, не надо, ради Бога! – Он перехватил ее руку, убрал и повернулся на бок.
Нет, на этот раз она не сдастся, не станет покорно молчать.
– Почему, Дэвид?
– Б-о-ж-е! – Он оттолкнул ее от себя, сполз на пол, схватил рукой одеяло и потащился к двери.
Люси привстала на постели и крикнула вслед:
– Почему нет, Дэвид?!
В этот момент заплакал Джо.
Дэвид неожиданно оглянулся, показал обрезанные штанины пижамы, ампутированные конечности, белую кожу в складках и с укором выпалил:
– Вот, смотри, поэтому нет!
Дэвид ушел спать на диван, а Люси выбежала успокоить Джо.
Мальчик долго не мог уснуть, она никак не могла его укачать, а может, он просто чувствовал, что мама тоже не может заснуть и ее саму нужно успокоить. Люси плакала, и ребенок ощущал вкус горько-соленых слез на маминых щеках. Она подумала: «Вдруг он догадывается обо всем? Вдруг слезы – вообще первое, что осознает ребенок в этом мире?» В таком состоянии Люси не могла заставить себя петь песенку, шептать ласковые слова и убаюкивать, поэтому она только крепко держала его на руках, качала – и Джо сам успокоил ее теплом родного тела, своей беззащитностью, а потом заснул.
Люси, положив ребенка в кровать, стояла, смотрела и думала. Ложиться обратно в постель нет смысла. Было слышно, как Дэвид громко храпит во сне – ему приходилось пить сильное снотворное, иначе ноющая боль не давала спать. Люси резко ощутила желание оставить его, уйти прямо сейчас, чтобы никогда больше его не видеть и не слышать, чтобы Дэвид не смог ее найти, даже если вдруг захочет. Она надела брюки, свитер, плотный пиджак, ботинки, спустилась вниз и вышла из дома.
В воздухе клубился туман, было холодно и сыро – обычная погода на острове. Люси подняла воротник, решила было вернуться за теплым шарфом, но не стала и пошла дальше. Она хлюпала по грязной тропинке и даже радовалась, что холодный воздух щиплет горло – все-таки отвлекает. Осторожно ступая по скользкому узкому настилу из досок, Люси с опаской спустилась вниз. Там она спрыгнула на землю и подошла к морю.
Ветер и вода продолжали свою вечную ссору – ветер носился вверх-вниз, дразнил волны, а море буйствовало, шипело и пенилось, обрушиваясь на остров.
Люси брела по земляной полосе, ни о чем не думая, только слушая ветер и море, пока не подошла к тому месту, где кончался берег и волны бились об утесы – тогда она повернула назад. Незаметно прошла ночь, и стало светать. Вместе с рассветом пришла и неожиданная мысль: быть может, он пытается себе что-то доказать? Доказать, что он сильный? Мысль была похожа на сжатый кулак, который медленно, не сразу, но раскрывается, а на ладони – жемчужина, маленькая жемчужина мудрости. Возможно, холодность Дэвида того же рода, что и рубка деревьев, вождение «джипа», метание булав, самостоятельные одевания, раздевания – а может, он приехал на этот холодный суровый остров в Северном море тоже, чтобы… Что он там говорил про Джо? «Его отец – безногий паяц, посмешище»… Определенно, Дэвид хочет многое доказать. Пусть ему не довелось в жизни стать военным летчиком, пусть он вынужден иметь дело с деревьями, заборами, булавами, инвалидным креслом. Ему не разрешили держать экзамен после аварии, и он хочет прокричать врачам, себе, всему миру: «Смотрите! Вы видите? Я сдал бы любой экзамен в жизни, я могу терпеть, многое вынести, не надо меня жалеть, я нормальный мужчина и не нуждаюсь в жалости». Жестокая, обидная несправедливость: красивый мужественный человек страдает от ран, но не от тех ран, которыми можно гордиться, получены они не на войне. Вот если бы он потерял ноги в воздухе в смертельной схватке с «мессершмиттом», тогда инвалидное кресло выглядело бы совершенно иначе – словно медаль, награда за проявленные мужество и героизм. А так Дэвиду всю жизнь придется говорить: «Это случилось во время войны… нет, нет, в боевых действиях участия не принимал, всему виной банальная автомобильная катастрофа. Я учился на летчика, готов был подняться в воздух и сражаться буквально на следующий день, я уже видел свой самолет – красивую, гордую птицу, но тут…»
Да как же я раньше не догадалась? Дэвид пытается доказать, что он сильный. Что же, она тоже сможет быть сильной, просто обязана остановить крушение жизни – своей и близких, должна сохранить семью. Ведь Дэвид до этой проклятой аварии был хорошим, добрым, любящим, нежным – она должна научиться ждать… терпеливо ждать каждый день и каждую ночь, пока он борется за себя, за то, чтобы его считали полноценным мужчиной, а не калекой. Можно найти и новые надежды, открыть для себя что-то такое, ради чего стоит жить. Ведь нашли же другие женщины силы перенести тяжелые утраты – гибель родных и близких, разрушенные жилища, долгую разлуку с мужьями…