Игра Бродяг

Литтмегалина

***

Вогт все еще сидел на полу, склонившись над влажными от слез осколками статуи. С этого места арка была отчетливо видна. Вогт просто не смог бы ее не заметить. Значит, она появилась только что. Позади нее простирался просторный зал, подсвеченный мягким розоватым светом.

Вогтоус поднялся и сделал решительный шаг к арке. Арка никуда не исчезла. Вогтоус взволнованно втянул в себя воздух. Он сделал еще шаг и оглянулся, как будто ожидая увидеть наблюдающую за ним крылатую фигуру — статуя, даже расколотая, позволила ему составить примерное впечатление о внешности бога. Никого позади, лишь груда осколков. «А вдруг арка исчезнет, как только мои слезы высохнут на обломках?» — встревожился Вогт и почти бегом устремился к арке…

Он оказался в просторном зеленом зале с широкими колоннами. Вогт провел ладонью по ближайшей — гладкая одревесневшая поверхность. Он задрал голову вверх. Закатное небо сегодня было истерически-красное — что, согласно примете, предвещало ненастное завтра. Просачиваясь сквозь свод, свет придавал ему розоватое свечение. Возможно, именно так ребенок, находящийся в утробе матери, видит наружный свет сквозь слои плоти. Ни один привычный строительный материал не мог обеспечить подобную прозрачность, что подкрепило Вогтову догадку: эта часть храма не была рукотворной, она произросла самостоятельно.

Противоположную половину зала отгораживали свисающие растения с уже привычными ярко-голубыми цветами. Вогт раздвинул растения и замер, зачарованный зрелищем… Сам бог смотрел на него мудрыми и грустными глазами.

— Урлак? — обрадовано воскликнул Вогтоус. Его захлестнул тот сияющий искрящийся восторг, способность к которому он едва не растерял среди унылых, мощеных грубыми булыжниками улиц Торикина. — Ты жив?!

Урлак не ответил и даже не шевельнулся, и Вогтоус с разочарованием осознал, что это всего лишь статуя, хоть и выглядящая поразительно живой. Последняя статуя Урлака… Тот, кто создал эту статую, любил бога по-настоящему и запрятал ее так хорошо, что ни один отступник не сумел ее отыскать. Что сталось с этим человеком? Он заблудился в Торикине? Он мертв?

Бог стоял, слегка наклонившись и вытянувшись вперед, подняв большие крылья, как будто готовясь взлететь, но его массивное чешуйчатое тело было слишком тяжело для полета. Вогтоус подошел к постаменту, положил руки на когтистые лапы Бога и ощутил, как грусть и покой льются в его душу. Урлак совмещал в себе черты многих зверей: у него был длинный хвост, похожий на волчий, и лисьи острые стоящие торчком уши, хотя черты добродушного длинноносого лица были человеческими. Вогтоус рассмотрел грустную улыбку в человеческих глазах с кошачьими вертикальными зрачками, но губы Урлака не улыбались. Животные не знали улыбки — если они раздвигали губы, обнажая зубы, это выражало угрозу; у людей же улыбка могла означать что угодно — как дружелюбие, так и полную его противоположность (особенно с тех пор, как мир начал погружаться в хаос). Вот почему Урлак никогда не улыбался губами.

— Где ты сейчас, Урлак? — спросил Вогтоус у статуи. — Ты тот, в ком больше всего нуждаются жители этого города и одновременно тот, о ком они реже всего вспоминают.

Обойдя статую Урлака, Вогт увидел в полу странное круглое отверстие. Вниз тянулась крутая лестница. Куда она ведет? Вогт не был бы Вогтом, если бы без раздумий не запрыгал по ступенькам.

***

Как только ключ скрипнул в замочной скважине, Наёмница судорожно схватила письмо и спрятала его за пазуху. Одна мысль, что кто-то подберет его и прочтет о ней нечто, как она не сомневалось, совершенно ужасное, вызывала спазмы у нее в животе.

Дворцовые стражники выволокли ее из камеры и бросили к ногам Советника. Наёмнице давно уже осточертели все эти унижения, и она немедленно поднялась, воинственно распрямив спину.

— Эй, вы что, не отпускайте ее ни на секунду, она же буйная! — затрепетал Советник, отскочив.

Правитель Полуночи поспешил спрятаться за спину одного из стражников. Наёмница впилась взглядом в темные, как ночь, глаза градоправителя и заметила в них настороженность и страх. Она злорадно улыбнулась, но тут же скривилась, потому что ей заломили руки за спину с такой силой, что едва не вывернули их из плеч.

— (…) уроды! — огрызнулась она.

— Не забывай, с кем разговариваешь, — оскорбился Советник.

— (…) уроды, несправедливо занимающие высокие должности! — выпалила Наёмница.

— Заткните ей рот! — суетливо приказал Советник стражникам. — Нам нужна очень плотная тряпка. Звуконепроницаемая. И ноги свяжите. Но сначала — рот!

Хотя Наёмница кусалась, выталкивала тряпку языком, пускала слюни и лягалась, приказ тем не менее исполнили. Советник исторг облегченный вздох.

— Не зли нас, иначе мы будем вынуждены прибегнуть к строгости, — предостерег он. После того, как Наёмницу обездвижили и заткнули, он снова расхрабрился, причем настолько, что даже рискнул подойти к ней ближе. — Мы решили, что одного публичного суда в день для народа более чем достаточно, да и тебе едва ли будет интересно повторно присутствовать на процессе. Так что мы похлопотали самостоятельно и приговорили тебя к повешению на закате завтрашнего дня. Впрочем, один закат мало отличается от другого, так что для казни сгодится и сегодняшний. Опять-таки, нам придется отказаться от публичности — учитывая, что твой опасный сообщник на свободе, подобное мероприятие чревато эксцессами.

— Ыыы, — выдала Наёмница, опалив противников свирепым взглядом, что означало: «Трусливые псы! Всего-то один пухлый монашек сумел так вас запугать, что вы аж обгадились!» Ей припомнилось, как Вогт стоял в яме и ждал, когда она поможет ему выбраться, потому что не мог сделать это самостоятельно. С тех пор малыш прошел долгий путь.

— Кроме того… — Советник выразительно помолчал, — …учитывая твое омерзительное поведение… мы решили, что столь мягкого наказания, как повешение, ты не заслуживаешь.

В голове Наёмницы замелькали скобки и многоточия. Повешение — слишком мягкое наказание? Ей припомнился один из тех случаев, что ей доводилось наблюдать: висельник был столь грузен, что веревка лопалась под его весом. В итоге палачи сдались и просто отрубили ему голову, чему были рады все, включая толстяка, потому что четырежды шлепаться с хрипом на землю утомит кого угодно. В ходе некоторых повешений голова отлетала самостоятельно, что, впрочем, уже мелкая проблема: на отсутствие головы еще ни один покойник не пожаловался. Сейчас уже сложно вспомнить, о чем размышляла Наёмница, глядя как тело извивается и дергается на привязи, а затем, когда веревку обрежут, тяжелое, неживое, с глухим стуком падает на землю. Весьма вероятно, что она вообще ни о чем при этом не думала. Одно можно сказать наверняка: она никогда не мечтала оказаться в петле.

И вообще — почему ее постоянно норовят убить? Даже будь Наёмница хороша в счете (а она не была), она бы затруднилась подсчитать все попытки прервать ее жалкую жизнь. «А не получается грохнуть — так делают мне больно, — мрачно подумала она. — То одно мне влупит, то другое…»

Ее потащили вниз по лестнице, нарочно (или так ей показалось) стукая связанными ногами о ступеньки. Тогда Наёмница подтянула колени к груди. Стражники закряхтели под возросшим весом, но Наёмницу куда больше занимало собственное страдание: стоило кляпу оказаться у нее во рту, как ее голову заполонили самые замечательные, длинные и обидные ругательства, на какие она только была способна в принципе. И ведь вся эта прекрасная брань пропадает зря, совсем зря…