Игра: Дочки-матери
Шрифт:
...Ни каких электрических столбов вдоль дороги, да и сама грунтовая дорога такой протяжённости, без малейших признаков асфальта, даже в самой российской глухомани сейчас редкость...
Фу, поморщилась я, какая банальность лезет в голову. Сама же, когда читала эти книжки, возмущалась: с чего бы это отсутствие электрических столбов и асфальта - признак отсутствия цивилизации? А вдруг тут каждый посёлок отапливается отдельным миниатюрным атомным, или каким-нибудь ещё генератором? А вдруг тут нет асфальта потому, что люди давно на геликоптерах летают?
Но,
Погода была солнечной, но не жаркой. Мужичок дремал. От унылой езды, тихого бормотания молитв и покачивания на мягких рессорах, клонило в сон. Да и все происходящее было похоже на сон.
Мысленно духом настроилась на образ старца-наставника и позвала: «Батюшка! Мне нужна помощь! Где я оказалась?»
Тишина. Наставник в последнее время не часто общался со мной в духе, сама справлялась. Но сейчас я реально нуждаюсь в помощи, почему он молчит? Обычно он над духовными детьми трясётся, как клуша над своими цыплятами... Странно.
Может и сейчас сама способна разобраться?
Порадовало то, что руки у меня как у молоденькой девушки, слегка помеченные веснушками на светлой коже. В последние годы расстраивало не только отражение в зеркале: дряблые щёки, темные круги под глазами как у панды, но и кисти рук со вздувшимися венами под пергаментного цвета кожей. Руки вообще видишь чаще, чем своё лицо.
Ощупала и рассмотрела на себе одежду. Платье атласное тёмно-синего цвета в мелкий цветочек. Этакая «старушечья» ткань. Нижние юбки кремового цвета. Поверх платья шерстяной жакет на атласной же подкладке. На голове мягкий платочек.
Приподняла юбки: грубые чулки, подтянутые куда-то к бёдрам. Дальше оголяться не рискнула.
В коляске лежат какие-то кожаные баулы, набитые под завязку. Шерстяные пледы или одеяла. В углу обнаружила маленькую тряпичную куклу. Эта игрушка явно годилась в музей. Раритет стопроцентный.
Я вздохнула: а что здесь не раритет, по моим представлениям?
И так: тело явно девичье, как бы вообще не детское. Судя по болям и отношению дамы и кучера, девочка больна. Чем интересно? Голова болит - это от перемещения моего сознания, или из-за болезни?
Координация нарушена. Судя по тому, что меня поддерживают под руки, подсаживают в коляску - так и было. Руки и ноги вроде не деформированы. Зеркало бы - на лицо глянуть, может девочка Даун?
Впереди запылила, едущая навстречу другая коляска. Когда поравнялись, остановились. Кучер с интересом уставился на встречную пару. Я тоже.
– У вас случилось что-то? Коляска поломалась? Почему вы пешком идёте?
– затараторила кругленькая дамочка в кружевах и шёлковых оборках. Мужчина раза в два её старше, грузным филином, молча взирал из-под полей шляпы.
– Да я паломничаю. К Казанской иконе Богородицы пешком из Москвы иду. Обет Божией Матери дала. А дочку больную везу к святыне. Ей-то идти пешком не по силам, да и не по уму. Она не понимает - так зачем её напрасно мучить.
– Но вы же знаете, как опасно теперь на дорогах!
– продолжила трещать звонким, въедавшимся в больную голову голосом, дамочка, - После войны осталось много оружия после французов, потому и много разбойников развелось. Как вы решились то на такое? Ладно бы - с толпой паломников! А так, в одиночестве...А что с девочкой-то? На вид здоровая, даже хорошенькая.
– Опасно. Знаю. Так Господь легкой жертвы не примет.
Дочке пять лет было, когда французы Москву подожгли,- присаживаясь на откидную ступеньку коляски, грустно начала рассказ моя паломница. Видно было, что она уже давно устала рассказывать историю болезни своего ребёнка. Но вежливость мешала ей оборвать разговор. Да ещё, видимо, как Божью волю воспринимала возможность сделать передышку в пути, дать ногам отдохнуть.
– Я мужа ждала до последнего, а после узнала, что его на дороге к Москве снарядом убило. Он велел мне в записке: «Срочно выезжай из Москвы, потому, что она под французом будет. Как бы, обиды какой не причинили тебе или дочери». А я не послушала. Очень хотела его ещё разочек увидеть. Душа щемила. Тоска накатывала - аж, в глазах темнело.
Потом бежала уже по горящей Москве с Аннушкой на руках. Отсидеться в подвале дома не удалось. Пожар выгнал.
Всякого насмотрелась. И как французы дома грабили, и как штыками людей закалывали. Носились потерявшиеся собаки, лаяли и выли до сипа в глотках.
Я оделась в нищенские отрепья. Себе и дочке лица испачкала, чтобы не соблазнились, не ссильничали. Да и чтобы грабить не надумали.
Одно горящее здание обрушилось на мародёров и лошадей с телегой, на которую они складывали наворованный скарб. Лошади, опаленные огнём, катались по земле, ломая оглобли. Не ржали, а будто кричали, визжали...
Вот тогда моя Аннушка и обмякла у меня на руках. Я сначала думала, что она просто сознание потеряла. Решила, что это даже хорошо: не увидит чего-то ещё, более ужасного. А когда она очнулась, я поняла, что дитя разум потеряло.
Я хоть и вдова, но имения у меня и у покойного мужа немаленькие. С тех пор все доходы с них на врачей пошли, да всё без толку.
Меня уже пять лет склоняют снова замуж выйти. Да я боюсь - в новой семье-то новые дети появятся, не до Аннушки будет. Да и второй муж может запретить мне тратить моё достояние на лечение дочери.
Я обет Богу дала: не пойду замуж, пока дочка больна. А не выздоровеет, так и останусь вдовствовать. Я в долгу перед нею и перед мужем покойным. Если бы я его послушалась, с малышкой бы всё было в порядке.
Я присмотрелась внимательнее к даме, которая была тут моей матерью и мысленно ахнула: да она же молодая совсем - лет двадцать пять, двадцать семь, не больше. Как моя младшая дочка Настя...
Настенька, - вздрогнула я и внезапно вспомнила, - Настенька, она же в больнице вечером была у меня. Принесла какие-то новые обезболивающие. Сама же знает, что это последняя стадия рака, что шансов у меня нет, а всё на операции настаивает... Настаивала.