Игра с незнакомцем. Сборник рассказов
Шрифт:
На этом история не кончается. Одно неосторожное движение рождает другое. Только в приступе ярости, досады на себя и обстоятельства можно задеть шкаф так, чтоб он упал. И полки падают, и сыплются книги, – в их теплые и удобные страницы он кутался с носом, прячась от жизни.
Он ждал чистого детского смеха, от которого нет спасения, но его не было, не было его и в прошлый раз и в позапрошлый… В прошлый раз – что это такое? Да его никогда здесь не было!
В комнате поднималась пыль, и он чувствовал, что заболевает от этой пыли и может запросто исчахнуть в тоске и бессилии. Книги срывались с полок и, хлопая страницами, улетали в распахнутое ветром окно. Часть их улетела в городскую библиотеку, а другие расселись по балконам соседних домов. Он подошел к окну и дохнул морозного воздуха. В ночном небе стояла полная луна, вокруг нее закручивались в белую карусель облака. Две-три звездочки мерцали у освещенного лунным светом курчавого облачного края. Одна звезда отделилась и повисла
Его обманули. Вернее, это он сам себя обманул и запугал. Это что-нибудь бы значило, если бы было, но ведь этого нет! Нет!
И тогда, чтобы прервать бесконечную цепь одномоментного узнавания и непонимания, он решился на последний шаг. Он вспомнил, что в детстве ему настойчиво снился один и тот же сон: как приговоренный поднимается он по лестнице в подъезде до самого верхнего этажа и прыгает с лестничной площадки вниз, камнем летит, сердце подскакивает из груди ко рту и распирает его, но не закричать, сил нет, ожидание удара заставляет сжаться в комок, он падает в постель и… просыпается с бешено колотящимся сердцем, задыхающийся от внезапного спасения.
Хоть что-то он сумел вспомнить. Его спасение там, внизу. В одежде не спят – надо раздеться. Он снимает пальто, свитер, рубашку, брюки, скидывает ботинки и прыгает за перила балкона в черноту сна, в тоннель метро, из которого ему надо выбраться, проснувшись в своей детской кроватке. Сердце отчаянно колотится, кажется, не хватит воздуха потом, чтобы отдышаться… Знакомый толчок – и спасение с застывшими в глазах слезами.
Он не заплакал – он устал. Обхватив голову руками, ощущая на холодных ладонях липкий пот, мужчина сидел на кровати и думал. Это ему наказание, решил он, это проклятие и больше ничего. И снова по скользким, ледяным ступеням, как всегда, за календарем с одной и той же датой, в ящик, на дне которого детская картинка, в подземном гуле метро, через мусоропровод, вместе с грудой ключей, под могильное карканье книг, змеиный шелест магнитных лент, в обшарпанную дверь, по балкону, за звездой, которую зовут Аллой, Анной, Ларисой, Марией, падая на постель в ожидании пробуждения, – и так без конца.
Война
Сообщения с Кавказа приходили странные и тревожные: то боксерский матч, то отрезанные головы, а потом финансовые махинации, гортанная речь, папахи, «калашниковы», пляшущие женщины в платках и горящие танки. Отец ругал президента, мать добавляла: и вообще, чушь это какая-то… В самом деле, непонятно было все вокруг.
Газет в семье К. не читали уже года три: не выписывали, не покупали. Время киосков (так и хотелось сказать: век киосков, эпоха ларьков, эра палаток…) назначило всему, в том числе и бумаге, новую цену: газета ничем не отличалась от «левой» водки, которую нормальные люди, помнящие о своем здоровье, предпочитали не брать. Родители смотрели телевизор. Первый канал – южно-американские костюмные страсти, второй – «Санта-Барбара». Паша К. телевизор не смотрел. По привычке, приобретенной в студенческие годы, он читал книги, словно выискивая в тексте вневременные координаты гармонии. На его работе все шло к сокращению. Проектный институт после акционирования начал вдруг усиленно хиреть. Работники, еще совсем недавно радовавшиеся оттого что теперь, мол, хозяевами стали, нынче загрустили. Приватизация вышла с фокусом. Пошли задержки и без того мизерной зарплаты. Кто-то увольнялся сам, кого-то увольняли. Все чаще в разговорах звучало слово «развал». Довольно скоро стало ясно, что при таком порядке вещей единственным хозяином института останется директор. Будет сдавать пустующие помещения под оптовые склады и магазины и получать свои немалые денежки… «Неплохо, да?» – нервно спрашивала у работников отдела, где пока что обретался и Паша, одна яростная женщина-конструктор с синим «поплавком» на лацкане пиджака), кажется, всю жизнь отстаивавшая правду, – ей год оставался до пенсии. Но все это мало волновало Пашу – делать-то на работе все равно было нечего. Он ездил на службу по привычке, только чтобы «отметиться». Занимало это не так много времени, все остальное происходило дома.
Надоедало читать, он слушал музыку: в прошлом душевные песни Юрия Визбора или каких-то безымянных, лирически-драматических французов, поющих чуть ли ни в сопровождении народных инструментов. Это успокаивало и вводило в состояние отрешенной безмятежности, которой очень хотелось придать статус тайного знания с посвященной улыбкой на устах. «Вот времена настали, – вздыхала мать, – а ты не женился».
Паша улыбался. Все в нем находилось в каком-то оцепенении. Словно надо было подождать чего-то или кого-то. Казалось, должен был явиться некто и взять Пашу за руку, чтобы вывести из неблагоприятного настоящего в залитое солнечным светом и насыщенное чуть ли не детскими голосами пространство, – там, глядишь, и счастье сразу обнаружится.
Однако жизнь творила свои безобразия. «Ну, ты погляди, что делают! –
Вскоре расстраиваться пришлось и по другому поводу. Началось все с малого. Как-то вечером мать сказала, что прошлой ночью никак не могла уснуть. Скрип ей какой-то мешал. (Она протяжно зевнула.) Резкий такой скрип, неприятный. Так что только каким-то чудом она забылась далеко за полночь и теперь вот ходит целый день как вареная.
А перед сном, когда Паша собирался почитать, она вошла к нему в комнату и спросила: «Слышишь?» «Что?» – не сообразил он. «Опять» скрипит». Она вздохнула. «Не пойму, где это. Как будто скребется кто-то. И чего людям не спится? Дня им что ли мало!» Она ушла, переваливаясь на больных ногах (отец уже слегка похрапывал за стеной), а Паша прислушался. Кажется, ничего особенного. Привычная относительная тишина пятиэтажного дома ночью, когда все спят и только с улицы доносится то приглушенный звук спешащего в депо троллейбуса, то легкое постукиванье женских каблучков; но эти звуки вряд ли могли беспокоить, они были известны. И вдруг услышал: довольно отчетливо, действительно резко, как будто скрип и даже стук одновременно. Потом еще и еще. Шаги. Какая-то возня… В самом деле, услышать это ночью было неприятно. Паша поднял глаза к потолку, решив, что шум исходит от соседей сверху, но большой уверенности в этом у него не было. Неясна была и природа звуков. Не так нагло и открыто, как при вечном ремонте, но несравненно подлее. Стук-скрип и скрип-стук. Читать Паша уже не мог, весь превратившись в слух, и как заснул, не помнил.
Зато утро выдалось как в казарме, разве что только «подъем!» в ухо ему не крикнули. Скрип-стук и вот уже сна нет. Сразу глаза открыты. На часах ровно шесть, а вставать ему в семь. Час еще провалялся Паша в кровати, слушая однообразные стуки и скрипы и гадая, у кого бы это могло быть. Разумеется, впустую, не выспавшись как следует.
Рабочий день прошел словно в каком-то забытьи. Загородившись кульманом, Паша вяло читал, сопротивляясь зевотным позывам, пока едва не рухнул в темный провал сна. Спас его неожиданно дернувшийся поплавок, периодически разводящий тревожные круги по унылой поверхности отдела. «Люди, слыхали? Нас всех в скором времени изжить отсюда собираются!» – «Ну что ж, Татьяна Ивановна, давно пора!» – весело заметил ей пожилой конструктор в широких подтяжках. Он уже год как был на пенсии и не унывал ни при каких обстоятельствах.
К вечеру Паша подошел с некоторым напряжением и даже волнением: повторится ли? Поневоле к чему-то прислушивался сквозь шум работавшего телевизора. Старался не смотреть на зевавшую мать и потолки. И хотя прежнюю гармонию сменило несколько нервное ожидание, взялся все же за книгу. Надо было за что-то ухватиться руками, вот и ухватился. Как за спасательный круг. Уже лежа в постели, услышал вдруг, как застучало его сердце, чему он очень даже удивился. Неужели паника? Но, кажется, тихо. Значит, все?.. Куда там! Продолжай слушать дальше. Звук, вдруг обретший размеры, плотный и несомненно враждебный. Какой-то другой стук – тайный, природу, происхождение которого не знаешь и не можешь понять, откуда он взялся. Раскалывающий тишину, и не только тишину, но и твою голову, как спелый арбуз, с хрустом, с проникновением в мозг, в котором теперь, кажется, звуки эти поселились навсегда и исходят они теперь именно оттуда. Словно в твоей голове кто-то без спроса открыл отделение фирмы по производству резких звуков для населения. По просьбе трудящихся, наверное.
О нормальном сне теперь, конечно, не могло быть и речи. Спал Паша мало и оттого раздражался. Раздражался еще и из-за матери, которая привязала его к этим звукам своим неосторожным замечанием. Думал: вот если бы узнал, что это и, главное, от кого исходит, так и успокоился бы, наверное. Но сделать это было сложно. Квартира была крайняя, торцовая, дом – панельный, слышимость – отличная, так что скрипеть и постукивать по ночам могли и с первого этажа, и с последнего, и от соседей слева.
Так пришла зима. Пашин отдел сократили ровно на треть, среди прочих исчез и веселый пенсионер в широких подтяжках, но синий поплавок еще трепыхался. Про Пашу словно забыли, а он никому и не мешал. Был тих и мрачен. Прятался в полудреме. Домой не спешил. А непонятные звуки, когда оставался в квартире, стал слышать и днем. Наглые, беспардонные. Стены были просто насыщены ими. И он вдруг почему-то с ужасом подумал, что они, должно быть, всегда и были, да только он их раньше не слышал по какой-то причине. И тут все неожиданно выяснилось. «Это у соседей под нами», – сообщила Паше мать, хотя он ее не просил об этом и даже был недоволен, когда она сказала это именно ему, почему-то признавая в нем такого же пострадавшего, как и она. «Что там они делают, ума не приложу. И почему ночью?» «Не только ночью», —хотел добавить он, но промолчал, вымученной улыбкой показывая, что его эти пустячные заботы нисколько не интересуют. Теперь он знал где, но так и не знал почему, а это задевало еще больше и даже распаляло до крайности. Как всякий образованный человек, Паша, конечно же, предполагал, что соседи это зло, но ведь не настолько же!