Игра с незнакомцем. Сборник рассказов

Никитин Виктор

Теперь серьезно: ее любимая геометрическая фигура, преобразованная в жизненную ситуацию, далеко не плоская, объемная, объемлющая все, – острый угол. Загнать в угол, выйти из угла – понятия, которыми она подсознательно оперирует, а понятия оперируют ею самым безотносительным и незаинтересованным образом, но вполне действенно. В этом и интерес ее и забота о дне сегодняшнем и завтрашнем – спрямлять острые углы, делать из них стрелы и пускать, пускать…

Однажды она рассказывала нам – больше дочери своей, меня, читающего газету, слившегося с креслом, застывшего, держа краем разговора, – о соседских детях, к бабушке которых захаживала по взаимной дворово-скамеечной приятности. Две девочки – Оля и Наташа. «Такие забавные и, поди ж ты, ссорятся, маленькие разбойницы… Наташа, та уже с характером, упр-р-рямая… Я ей что-то сказала, не помню, а она мне: вас с Олей на помойку надо, – так, знаешь, сердито, головкой тряхнула… Во-от… Я ей: ты что это морозишь, подруга? Она губы надула, игрушки разбросала вокруг… Мишке, значит, лапы вывернула… Ага… Я спрашиваю: ты зачем это сделала, Наташа?.. Молчит. Руки за спиной в кулачки сжала… Потом к серванту подошла, до вазы дотянулась… конфет набрала, а фантики все смяла… целую горсть в рот напихала, запачкалась… неряха… Такая вредная! А Оленька, та совсем другая, – ласковая такая, прямо светится вся… Анну Степановну целует, на цыпочки становится… Я ее спрашиваю: любишь бабушку? Люблю, говорит, и сразу к ней кидается, за ноги обхватит, головой уткнется в колени и на меня так поглядывает – искоса, уже кокетничает. Моя, говорит, бабушка. Конечно, говорю, твоя… кто ее у тебя отнимет?.. Славный ребенок…»

Знаю, знаю,

зачем она это рассказывает, чувствую задачу… Ну, конечно, Таня… Да, да! Я виноват, что она не может иметь детей… Нашли гада, теперь бейте его! Уничтожьте! Но – нет, прямых ударов не будет; ее мать идет на кухню, там она открывает кран, который свистит, шипит, потом начинает урчать, раздраженно гудеть… Раздражена и она – сразу, молниеносно: «Сколько можно?.. Когда же, наконец?.. Почему?..» Понятие счастья у нее, наряду с общим и традиционным представлением о жизни, очень простым и, в сущности, верным: жить по-людски, – приравнено еще, незаслуженно усиленно, к подаче горячей воды – реальный уровень, не позволяющий парить в облаках… Так приучают к малому: «Господи, как мы еще хорошо живем!» И все же ее сомнение охватывает: «Неужели так везде?» Нет, конечно, хочу я сказать. Есть, есть другая жизнь. И я даже знаю где… «Проклятый дом!» Да тут не только дом… Никто ведь ей не скажет, что ждать перемен, – это, значит, признавать хаос. В нашем положении нет смысла задавать вопросы «почему?» и «когда же, наконец?» Спросить бы: «а зачем?» Да, вот я и спрашиваю себя, накрываемый словами «издевательство, диверсия… ни приготовить, ни постирать», понятиями долг, доброта, цинизм, мама, забавными мордашками соседских девочек, пущенными стрелами, газетой (тем, что все не о том), – не глядя на Таню: зачем все это было и дальше будет? Вот кажется: все люди могут выяснить с помощью слов – так нет же. Я молчу, она молчит. Мать ее вернулась, сказала: «Сволочь», – и снова ушла. Ну это понятно о ком. Хлопнула дверь, она вышла на улицу. Полчаса мы ждали ее возвращения и не верили в человеческую речь. Меня это как-то сразу схватило, и я даже подумал: «Я-то ладно.. а вот ты зачем же?» – но потом вспомнил ее слова: «О чем бы ты ни говорил, ты все время говоришь о себе… Люди и даже вещи оставляют на себе твое отношение к ним». Дело не в ней и не во мне, – не может быть, чтобы мы так обесценились… А разве было когда-нибудь мы? Разве было?

Итог получаса – вопросительная заноза. И то… Но вот робкое, скудное (от темноты в подъезде) пошариванье ключом в замочной скважине, уверенный оборот, входной, одновременный с топотом ног, толчок двери. Появляется ее мать – в вязаном розовом берете, очень плотном и теплом, в тяжелом пальто с большими пуговицами; что-то в ней старушечье уже… «Уф! – отдувает настроение, – вот тебе и весна… Как по пословице: марток – надевай двое порток!» Меня мнет слово мы, дожимает, такое чужое, без принадлежности, насильное, как неожиданная чрезмерность обещанного на десерт сладкого. Как кормление с ложечки. Обратный эффект… Я и они – вот где мне раскалываться, вечно ломаться и отрицать… И я взлетаю: «Вот-вот, Антонина Михайловна, и в апреле три метели!» Лицо ее как-то сразу садится (это «уф!» пропускает воздух), темнеет, она смотрит на меня – что, мол, радоваться, бодриться чего, а я и не бодрюсь, я взаимность оказываю, и еще подсобляю: «Март сухой да мокрый май – будет каша и каравай», а потом: «Не ленись с плужком – будешь с пирожком!» – соскреб с каких-то знаний и единым духом выпалил. «Да…» – говорит она, на ее лице написано: не ввязываться. И смотрит на меня, смотрит. Они обе смотрят. Словно я неуместной шуткой застолье прервал. Вручил убийственное извещение об исполнении тягостных обязанностей. Или вот разбил вон тот, с подоконника, аквариум с рыбками. Он выскользнул из моих неловких рук, брызнул чешуей, хвостами, выпученными глазами, зелеными пятнами водорослей… Стою, обтекаю. Мокрые холодные брюки в мелком песочке. Раздавленные улитки, ореховый треск ракушек под испуганными ногами. Хор-рош-ш…

Они в честность моей несерьезности не верят. Постоянное обыгрывание «у-тю-тю-тю!» – пальчик перед лицом Тани. Ее мать и упреки. А. М. говорит или не говорит, но уже известно, что я безынициативен, безыдеен, безысходен, и все у меня через, «ы», что, наконец, у меня нет чувства ответственности. А у кого оно есть? И что такое ответственность? Это же делимое понятие – то, что делится, – а результат настолько уходит в бесконечность, что и концов отыскать нельзя. Слишком уж это большое и закругленное слово. Выбраться из-под него нельзя, а вот обойти можно… Реальнее говорить о малых ответственностях, но за все, хотя это почти что – никак и ни за что.

Вечер углубляется, переходит в ночь, ситуация мелеет, ночь переходит в телевизор, туда же переходит ситуация, она видоизменена, но ее сущность та же, это повтор; глубина режиссерского замысла не отмечается, я и они смотрим спектакль и отмечаем игру актеров. Их тоже трое.

Через день А. М. уезжает. Далеко, надолго. «Поеду, проведаю родину свою… сестру, подруг всех, знакомых…» – так она объясняет. Но о двоих, чтобы новое что-то, чтобы – «мы», чтобы – «о нас», – сказать нельзя. Общение между – совсем стало стеклышком, да еще и с рваными краями. На следующий день и обрезались. И не знаю из-за чего… черт знает из-за чего… из-за Луны, может быть!.. «Мать уехала, чтобы мы с тобой помирились!» – «А мы и не ссорились». И правда: некому было ссориться. Ни ее не было, ни меня. «Я тебе…» – «Знаю: все самое дорогое и лучшее». – «Ты…» – «Да, я тебя ни разу и не почувствовал по-настоящему!» – «Мы…» – «Кстати… – Выставлена поясняющая стоп-ладонь. – Я тебе в любви не признавался». Глубокий порез. Она растерялась, а когда начала говорить, то все это было вариантами одного и того же: «Ты всегда был никто и ничто… Ты никогда не был самим собой… Самим собой ты никогда не был… Ты никогда не был… Ты – был… Ты – никогда… Ты… Ты мне жизнь испортил!» Вот как? «Знаешь, есть бабы получше тебя». Это уже глубокая рана.

Я не взглянул на нее после. Отвернулся в сторону и ждал; секунды ей были даны на то, чтобы подтвердить реальность произнесения мною этих слов и соответствовать себе – четким, гневным движением завершить сцену. Но пощечины не последовало. Она быстро собралась, и десяти минут не прошло, как ее не стало дома. К подруге ушла, куда же еще. Вместе на лекции будут ездить.

Еще день минул, и вот вечер – не тоскливый, просто никакой. Плотность музыки, мерно бьющейся в колонках, – порция жизни, выдаваемой на дом, и ее пауза, телефонный звонок, знакомый голос Б. Б. – во весь объем, сразу забивая трубку, вспучивая шнур, словно сорвавшись со столичных высей. «Привет!.. Узнал? Нет?!.. Да, вот приехал… еще вчера… вспомнить былое… Как тут жизнь провинциальная?» – «Луна». – «Что?» – «Мечты одни». – «Подруг твоя как… не надоела?» – «Она ушла». – «За хлебом?» – «Нет, насовсем». – «О-о! У вас там не трагедия случайно?» – «Нет!» – «Ты не злись… Сейчас приеду. Жди». Его появление заключило меня в быстрый и легкий круг возобновленных отношений, принесло с собой тающие снежинки на шубе, воодушевленный улицей напор, прежний смех, попутные предложения и две бутылки водки. Решающее предложение возникло где-то через час, когда комнатная атмосфера, озабоченная опорожняемостью первой бутылки, дубинным гнетом музыки, теплотою лиц, подбирающимся к вспышке трением слов о какую-то слабо запрятанную ось разлада, сгустилась до выяснения причин того, что же все-таки у меня тут случилось. «… И я ей наговорил всякого. Вот как…» – «И напрасно. Понимаешь, с женщинами надо разговаривать на их языке, так же, как с птицами на птичьем и т. д. Но с каждым разом это все меньше хочется делать, потому что не родной все же язык. Лучше с ними не говорить, а отвечать им, не думая, то, что они хотят… Под разговором я понимаю беседу, равную нашей и нам равную… Вот есть понятия – «простой человек», «настоящий мужчина»… «Настоящего мужчину» придумали неудовлетворенные женщины, запомни… В твоей – есть прищепка, ты ее не отжал… И еще запомни, каждое твое серьезное слово будет расценено как жалоба, а это не нравится, они рассчитывали на первенство в этом вопросе, опору искали – плечо сильное, мужское, – а тут то же, что у них, да и то как-то не так… даже и здесь обида… Глупая раздражает, а умная… а умных не бывает, это извращение,

насилие над женским началом, пародия на мужской ум… Они же хотят из тебя сначала молодого оленя сделать, а потом, чтобы ты рогами за потолок задевал… Не надо к ним серьезно относиться, серьезным ты можешь быть со мной. С ними надо шутить и спать. Именно, не с одной, – с ними. В этом полнота жизни… А ты – «как на Луне живешь», – он сжал мою руку. Только сейчас я заметил, как крепко он держит мою руку. Луна за окном была похожа на перезрелую невесту. «Хватит невеститься, – подумал я. – Бред… пьяный бред… мы оба пьяны и соскальзываем с поверхности… лунной, что ли?» И вот случай и тон: слова его о Луне, он почувствовал что-то, буква первая в слове – большой была, это несомненно. Скольжение усиливалось; мы были в обнимку с разговором, с идеей, увлекались и катились, цепляясь вялым захватом в неверном пространстве комнаты за обстановку, за сигаретный дымок… Голос Б. Б. становился увереннее, я ломался на теме: женский вариант замаячил, в нем мы стали чем-то одним – драконье единение с общим тяжким дыханием, и далее: голова его, речь тоже, сердце мое и слух мой, ноги мои – руки его. Они меня и направляли, вталкивали в уяснение превосходящих мужских качеств, и тут возникал следующий пункт: обогащение их и обновление, проверка теории банальной практикой, той знакомой, что у него имеется, можно прямо сейчас и поехать, одна, пищит от одиночества, мужика ей надо, хоть, говорит, слесаря приведи какого-нибудь, придем туда, так и спросишь: слесаря вызывали? У вас, говорят, подтекает… Б. Б. подмигнул мне – глаза были тоже его, они уже были там, осматривались, шарили, переводили туда и меня – хвост подтягивали.

Когда мы приехали, нам не удивились. Попытались было, но не получилось. Видно, «слесарь» был действительно обещан. Хозяйка квартиры представила нам еще и подругу, имя у нее было всего одну минуту, потом она стала просто «рыжей». Квартира была трехкомнатная, без мужа, что вытягивало такие предположения: сидит, моряк, геолог, умер, служит, просто нет – быстрая необязательная нить, обязательным было другое, раз уж пришел… Первой бутылкой – «за встречу» – было их шампанское, второй – «за нас», «за вас», «за любовь» – наша вторая водка. Притушили свет, музыку пустили, но тихо так, приглушенно, способствующим фоном, чтобы «на фоне»… А до того говорили что-то, разговаривали, устроили перекрестную говорильню, спешно забалтывая предыдущее незнакомство. Но мы еще за Луну не пили… Я помню только свое предложение и какие-то формулы отрывочные: «Луна не терпит предательства», «полная Луна похожа на перезрелую невесту» и т. д. «Как смешно!» – хихикнула рыжая подруга. «Хватит невеститься, – заметил Б. Б. – Давай прилуняйся». И поднял рюмку: «За слесарное дело»! Потом… Хозяйка – мы уже опробовали в танце тост «за любовь»: тесно, горячо, влажно – позвала меня в неожиданном воодушевлении: «Пойдем, дочку тебе покажу». Квартира была трехкомнатная, без мужа, но с ребенком – девочка лет пяти-шести давно уже спала в своей комнате. Я склонился, над кроватью и тут же мысленно уловил за собой следующее движение: еще один, более глубокий наклон, продолжительное вглядыванье в безмятежное, упавшее в глубокий сон лицо девочки, просыпающееся лицо, улыбка и слабое дыхание вопроса: «Братика хочешь?» Но устоял. Выпрямился и сказал: «Хорошая девочка». Когда мы вернулись, Б. Б. и рыжей не было. За дверью, за дверью… Пора было оглянуться на себя. Мы оглянулись и увидели, что испытываем готовность, и тогда, не делая лишних движений, не суетясь, пальцами вожделеющими нащупывая путь, нашли место для ее использования. Ни слова ласки, добра, тепла, того, что любят ушами, – молчание моё, раздражение тоже. «Какой ты…» Не слушать, стремиться дальше, забывать буквы, составляющие имя, забывать себя такого, какого знаешь, про которого можешь все сказать, но я не совсем расплывался в некоем чужом, для роли, обольщении – это ее, отношение к ожиданию, к ожидаемому, для меня тепло, для меня ласка, слова хорошие… «Куда?» – тупо спросил я. «В меня…» Разлом, размыкание губ, размывание берегов реки, по которой вместе… с кем?.. единение, потребность, зачеркиваемая посторонними мыслями, да, в этот момент, мыслями-скороговорками, свиваемыми темнотой, свистящим половинным дыханием в жесткий клубок приснившихся слов, мыслями-щепками, блеснувшими в темноте течения. Дотянуться до Луны, дотянуться до жизни… Удержаться там, где-то «на уровне», сыграть с жизнью хотя бы вничью, о победе и речи нет, но проигравших не чтут, – ведь все мы играем черными всегда, а белые, как известно, начинают и выигрывают… Отсрочить проигрыш, попытаться обмануть могущественного противника… и вот уже кажущаяся необоснованность ходов приводит к вечной середине партии. Следствие: ссылка на здоровье, на погоду, на условия проведения, на пристрастия арбитров. Тайм-ауты – как удары гонга… Я живу на Луне, я живу на Луне…

И вдруг утро – хмельной, бессолнечный свет, разбавленное, погибшее молоко. Освобождение от ночных пут, сбрасывание остатков кораблекрушения с себя, в себе – чужих слов. Коридор – до туалета и обратно. Стена и кухня. Голос на кухне: «… воды нет? Пло-о-хо… – протянул Б. Б. – За что же вас здесь так мучают?» Дробное, проскочившее, как цоканье остреньких каблучков, рыженькое хихиканье. Стена и поворот в комнату. На стене, только сейчас я заметил, висела картина, словно похожая на чей-то сон, небольшой вертикальный прямоугольник, вырезка из журнала, в ней покосившаяся ограда… кажется, чугунная… нечеткая, жалкая, какая-то осенняя фигура человека, накрытая двумя или тремя… не разобрать, ветви так сцепились… уродливыми деревцами… рядом кладбище… да, кладбище: холмики, подобие крестов… все на картине как-то нечетко, неясно, в точечках, словно дымкой подернуто… кладбище бывших предчувствий, так и не выросших в настоящее чувство, – вот что я вдруг подумал. Это было мое прочтение. Это был невнятный мир. Мир, в котором я не мог разобраться. Я не хотел его поддерживать, признавать за ним будущее. Думать о нем. О ней… Эх, Таня, Таня… Кухонный Б. Б.: «… веревки будешь вить». Всё, веревки. И быстрый вопрос, рикошетом от тех, домашних стен, что в одиночестве остались: «Что я здесь делаю?»

Я ушел молча. Вечером телефон звонил несколько раз, но я не брал трубку, – Б. Б., наверное, ему уезжать было в тот день.

Я не мог ни слова сказать – все слова умерли для других людей и не могли служить ни объяснению, ни обвинению. Только внутри меня они жили – в невыносимых условиях, в долг. Бесцельно – самое первое слово, что накрывало другие. Я музыку слушал, яйца варил вкрутую, всмятку, в сковородку бил, чистил зубы, слушал, принимал душ, пылесосил, проверял лотерейные билеты, слушал, пришивал пуговицы, пытался смотреть телевизор, чай заваривал и гонял, гонял, слушал, слушал – до отупения, до ухода в себя, в нутро, издевающееся над всем алфавитом от А до Я: агрессивный, бескорыстный, вырожденческий, гадливый, добросердечный… И так два дня. Вот тебе суббота, вот тебе воскресенье! Это не наказание, это учеба. Учиться забывать, учиться не видеть, не слышать, не ждать… Два дня прошло, и я уже все забыл и всех забыл, готов от всего отказаться. Нет прочности связей, каждая придумана, стоит ее убрать – и ничего не меняется, а только отходит в сторону, да, не рушится, а отходит… И кажется, что два дня легко могут стать двумя годами или легкой памятью о бывшем с кем-то, но не с тобой, – чем-то прочитанным, подсмотренным. Два дня прошло и словно никого никогда не бывало: только я и Луна. Смотрю на нее, любуюсь. Живут во мне ее кратеры, хребты, моря… Море Мечты, Море Нектара… Изобилия, Спокойствия, Ясности, Залив Радуги. Как мне хочется погрузиться в их ласковые волны!

Два дня себя обнадеживал, а в понедельник вечером, после работы, холодным мартовским вечером, в тепло магазина приведенный разницей температур, от выражения лица знакомого, глаз мелькнувших, от прежнего движения локтя выронил свои лунные убеждения, и они рассыпались на осколки, в которых отразились лица других действующих лиц, и оказалось, что на Луне есть еще Океан Бурь, Море Кризисов и Болото Гнили.

О, Луна, кем я тебя населил?

Я прокрутил годы, как педали велосипеда, но не тронулся с места – ощутил приниженность, зависимость. Все как-то к одному свелось: меня передавали как эстафетную палочку. Но я не превзошел своих учителей, я их старательно копировал. Значит, я давно уже перешел в иной лагерь, выбрал кочковатую, насмешливую дорогу, привык глумиться и быть холодным, как звездное небо… Поменяться с Луной, вышутить все до упора, до отказа в серьезности, жизнь превратить в шутку, в смех – тогда и в самом деле можно поверить, что самое лучшее место на Земле – это Луна, и жить по ее, каким-то нечеловеческим законам, обложить все данью – и любовь, и дружбу, – чтобы стать им другими, вывернутыми до неузнаваемости.