Шрифт:
Глава 1
Девушка в золотистом концертном платье стояла за кулисой, опираясь на белую трость. Распахнутая синева ее глаз была странно-неподвижной, над чуть вздернутой верхней губой, белел тонкий шрамик. Пожилой конферансье, которого она держала под руку, сочувственно сжимал ее пальцы. Суетливо и быстро, как суслик, выглядывающий из норы, он зыркнул из-за кулисы в сумрак зрительного зала. Углядев в единственном занятом кресле представительного мужчину лет пятидесяти, шепнул:
– Пришел, буржуин! Ты запомни: в партере
– Дядь Вась, не пугай ты меня, пожалуйста! – зашептала девушка, еще сильнее вцепляясь в рукав его смокинга, надетого в «неконцертный» день ради выступления племянницы. – Как хоть он выглядит? Не злой?
– Да черт его знает… Как говорили у нас во Львове, фасад солидный – а шо за ним, не видно, – ответил дядя Вася. И добавил с сомнением: – Может, не связываться, а? Может, сами справимся?
Она коротко вдохнула, пригладила темные волосы, спускавшиеся на полуобнаженные плечи густыми волнами. И решительно сказала:
– Нет уж, веди. Только объявляй помедленнее.
Бережно поддерживая под руку, конферансье повел ее к роялю. Пианистка нащупывала путь белой тростью – её кончик метался по полу, как испуганный птенец. Подойдя к инструменту, Валерия оперлась на него, отпустив руку дяди. Незаметно погладила глянцевый бок рояля. Он был как ручной кит – большой, спокойный. И, как всегда, это прикосновение придало ей сил.
Она услышала, как конферансье сделал шажок вперед. Старательно откашлявшись, объявил, перемежая слова торжественными паузами:
– Людвиг! Ван! Бетховен! Соната номер четырнадцать, лунная. Исполняет Валерия Краузе.
Шагнув назад, он мягко, чтобы не испугать прикосновением, взял племянницу за плечо и усадил за рояль. Пианистка провела пальцами по вискам, заправляя пряди волос за уши. Выпрямилась; на шее блеснул серебряный крестик. Узкая ступня в концертной туфельке нащупала педаль.
…Единственный ее зритель – меценат Савва Аркадьевич Шерман, нежно любивший шансон и оттого всегда зевавший в филармонии – терпел ее приготовления, сидя в сумраке зала, как в кабаке: широко расставив ноги, по-свойски расстегнув пиджак и пуговицу брюк. Его костюм из натуральной шерсти был того благородно-синего цвета, который, несомненно, имеет название – но известное далеко не каждому. Аквамариновая рубашка, обтянув надутое послеобеденное пузо, складкой легла под грудью. Меценат походил на бульдога: он был широколиц, с плотной щетиной темных волос, стоявших бобриком, и темной бородой-эспаньолкой, обтекавшей губы. Рот его расслабленно изгибался книзу, под прикрытыми веками томилась скука. Но интерес охотника ожил в сонных глазах, как только пианистка скользнула ладонями по черно-белой душе рояля.
Кончики ее пальцев дрогнули, поклонились клавишам, призывая далекий гром первого аккорда – и темный зал отозвался, ахнул, полной грудью вдыхая музыку. Вызвав триаду звуков, Лера повторила ее, повела выше. Чем дальше текла река мелодии, тем требовательнее становились руки. Отражаясь от стен и потолка, загустевая в пустоте зала, голос рояля заполнял собой всё. И вот уже плещет и дробится в хрустальном звоне набравшая полную силу музыка.
Рояль говорил, сильно и мощно, и история чьей-то жизни, льющаяся из него, неожиданно тронула Шермана. Его правая рука шевельнулась сама по себе, пальцы побежали по невидимым клавишам, вторя движениям пианистки. Это был знак, тайная и самая верная примета продюсера, указывающая на перспективного музыканта. Меценат вздернул бровь, и, поправив лацканы пиджака, сел прямо.
А Лера уже играла presto agitato1. Мелодия билась, швыряя в ночь грохот финальных аккордов. Руки пианистки в последний раз взлетели над клавишами – и упали на колени обессилевшими птицами, пересекшими бурный океан.
***
Повисла тишина. Мгновение Лере казалось, что она играла пустоте. Что меценат, ради которого она вышла сегодня на сцену, ушел, недослушав, недооценив. И поэтому – всё напрасно.
Но из зала полновесным восхищением вылетели аплодисменты. И к ней потек густой, как патока, бас:
– Ну молоде-е-е-ец, молоде-е-е-ец! – хлопки стихли, но в голосе по-прежнему звучал восторг. – Надо же, удивила! Давай-ка познакомимся, звезда моя. Уже поднимаюсь.
Она с невыразимой надеждой потянулась на звук. Скрипнуло кресло, шаги приблизились, обогнули сцену и поднялись на нее. Серая тень качнулась перед глазами, застилая даже тот слабый свет, что еще могла видеть Лера. Она услышала йодистый запах моря, смешанный с ароматами горькой полыни и кедра. Дорогой одеколон. Конечно, ведь Шерман – очень богатый человек.
– Зови меня Савва Аркадьевич. А ты, я знаю, Валерия. Или Лера, да? Позволишь?.. – спросил он, беря ее за руку. Она почувствовала, как к коже прильнули мокрые губы, как укололи усики – и вздрогнула, борясь с неожиданным желанием стереть с руки этот вежливый поцелуй.
– Валерия, вам помочь? – в голосе конферансье, снова вышедшего на сцену, слышалась плохо скрытая тревога. Шерман добродушно ответил:
– Проводи-ка нас в гримерку, братец. Полагаю, мадемуазель позовет меня выпить кофе? Или чаю, минералки – чего там у вас дают.
«Заодно обсудим дела», – прощекотал он ей на ухо. А вслух сказал, подбадривая:
– И не боись, голуба, я не ем детей.
Лера кивнула и, напряженно улыбаясь, поднялась с банкетки. Меценат цепко взял ее за локоть, повел, направляя.
В закулисной темноте ее глаза совсем отказались видеть. И она шла, повинуясь его руке. Двадцать четыре осторожных шага до гримерки. Мимо пахнущих пылью декораций, сваленных так, что пришлось протискиваться. Мимо урны, из которой кисло несет окурками и гнилым яблоком. По скрипучему полу со щербинами сучков. Пианистка прекрасно знала эту дорогу и шла бы увереннее, если бы не так слабели ноги и колотило в груди. Но Шерман крепко держал ее – словно собственность.