Игра в смерть
Шрифт:
Я крутил головой, приглядываясь к мальчишкам и девчонкам, на которых он указывал: к тем самым, с кем вместе мы сойдем во тьму логова Эскью. Там были Дэниел Шарки, Луиза Макколл, Уилфи Кук, Дотти Галлеин… Обычные ребята, и ничем особо не выделялись, — не считая того, что все принадлежали к старинным родам Стонигейта и всем им предстояло сыграть в игру под названием «Смерть».
Эскью опять сунул мне конфеты.
— И ты сам, — сказал он. — В первую очередь. Ты похож на меня, Кит. Пусть пока ты думаешь, что мы разные, очень скоро поймешь: мы с тобой будто из одного теста слеплены.
Подмигнув, он хлопнул меня по плечу.
— Эскью, — представился он. — Джон Эскью.
Не стесняясь, он пристально рассматривал меня.
— Я будто бы давно тебя ждал, — добавил он. — Твоего появления.
Затем Эскью ухмыльнулся, повернулся и побрел прочь. Стоило ему приблизиться к паре девчонок, что играли неподалеку, как обе встали и отошли подальше. Белобрысый мальчонка Бобби Карр, чье имя я уже знал, метнулся ему наперерез. По пятам за ним бежал дикий пес Джакс.
— Эскью! — вопил Бобби. — Джон Эскью!
Эскью дождался, пока мальчуган и собака не присоединятся к нему, и тогда, уже втроем, они зашагали дальше.
Моя мама вышла из дома, встала у меня за спиной.
— Завел нового друга? — спросила она.
Я пожал плечами.
— Неотесанный он какой-то, — посетовала мама.
— Ну, не знаю, — сказал я. — Его зовут Джон Эскью.
— Ах, из этих… — вздохнула мама. — Но мы не станем судить его только по внешности или семье, в которой он вырос.
Я показал ей рисунок.
— Талантище, — присвистнув, сказала она. — Непростой, выходит, парнишка…
Мы смотрели им вслед: Эскью, Бобби и дикий пес Джакс уходят все дальше к реке. Я хорошенько огляделся вокруг, но так и не приметил ничего необычного. Только дети, река и пустырь. Мои руки дрожали, на ладонях выступил пот.
Той ночью мне снилось, что я иду вслед за Эскью по ночному пустырю. Проснувшись, я помнил последнее мгновение сна: пальцы Эскью, сжимающиеся на моей шее.
Три
Вскоре Эскью снова подошел ко мне — на этот раз в школе. Я в одиночестве бродил по коридору под кабинетом искусства, где были развешаны кое-какие из его рисунков. Все как один — в темных, хмурых тонах: детские силуэты на сером фоне, черная медленная река, черные покосившиеся дома, черные штрихи птиц, парящих в пасмурном небе. Эскью представил и былую жизнь в подземных шахтах: скрученных тяжким трудом мальчишек и мужчин в узких туннелях, коренастых рабочих пони с тележками руды. И все это — черным по черноте, с редкими просветами: огоньки свечей и фонари на касках.
— Неплохо, да? — спросил он.
Я кивнул:
— Блестяще.
Он обвел рукой искаженные гримасой страдания лица детей-шахтеров на своих рисунках, их согнутые спины и косые от работы в тесноте плечи.
— Бедолаги, — вздохнул Эскью. — Так вот и жили наши с тобою прадеды, Кит. Горькая, полная мучений жизнь и ранняя смерть. Думал когда-нибудь про это?
— Ага.
— Ха! Ну, еще бы. Теперь мы и понятия не имеем, Кит. А каких-то сто лет назад это мы были бы там, под землей, Джон Эскью да Кит Уотсон, ползли бы на брюхе сквозь мрак, где рушатся стены и взрывается газ, а мертвецы гниют в заваленных проходах.
Мимо прошла учительница, мисс Буш.
— Доброе утро, Кристофер, — поздоровалась она.
— Доброе утро, мисс.
Она пристально всмотрелась в мое лицо:
— Сейчас же беги на урок.
— Хорошо, мисс.
— И ты тоже, Джон Эскью.
Вспыхнув, он проводил ее неласковым взглядом.
— Наша Буш-Объелась-Груш… — пробормотал Эскью, стоило учительнице удалиться. — Не слушай ты эту старую дуреху, Кит.
Я отодвинулся от него, намереваясь уйти.
— Читал твой рассказ, — обронил Эскью.
— Что?
— Рассказ. Тот, что вывешен на стене.
— Ах да…
Старая легенда, которую как-то поведал мне дед.
— Совсем неплохо, — похвалил Эскью. — Даже блестяще.
— Спасибо.
Я двинулся было прочь, но он задержал меня, ухватив за рукав:
— Твои рассказы, они совсем как мои рисунки, Кит. Они окунают человека во тьму, показывают, что она по-прежнему живет внутри нас.
Эскью поднял мой подбородок, заглянул в глаза.
— Ты понимаешь? — спросил он.
Я старался глядеть в сторону. Пальцы дрожали, а по телу ползли мурашки, но я чувствовал, как что-то словно магнитом тянет меня к Эскью.
— Понимаешь? — повторил он. — Ты видишь это, правда? И уже понимаешь, что мы с тобой не разлей вода. Будто знакомы целую вечность.
Я вырвался, дернув плечом, и Эскью расплылся в улыбке:
— Монумент уже видел?
— Чего?
— «Чего?» — передразнил он. — Памятник, Кит. Монумент. Уговори деда отвести тебя туда, и тогда хотя бы начнешь понимать.
Я отвернулся, пошел к лестнице.
— Мы собираемся после школы, — крикнул Эскью мне вслед. — С Бобби Карром и еще парой ребят. Найдешь нас за воротами, если интересно.
Я остановился и молча пожал плечами.
— Поиграем все вместе, — пояснил он. — Развлечемся немного. Если хочешь, присоединяйся. Мы будем за воротами.
Эскью приложил палец к губам:
— Только никому ни слова, ясно? Не болтай лишнего в школе.
В тот раз я не пошел с ними, но в итоге, если подумать, другого выбора у меня и не было.
Четыре
Мы перебрались в Стонигейт, потому что моя бабушка умерла, и дед остался совсем один. Купили дом на городской окраине — в долгом ряду домов, чьи окна выходили на пустырь с рекой. Дед разместился в комнате за стеной от моей. Всех пожитков у него — единственный чемодан с одеждой и всякими памятными вещицами. На полку над кроватью он водрузил старую каску и отполированный до блеска шахтерский фонарь. Рядом повесил свою фотографию с бабушкой. От старости снимок выцвел, покрылся сотнями мелких трещинок. Снимок сделали в день их венчания, у церкви Святого Фомы. Дед был в парадном черном костюме, с цветком в петлице. Одетая в белоснежное свадебное платье бабушка держала перед собою здоровенный букет из таких же белых цветов. Оба широко, весело улыбались. За их спинами можно было различить могильные камни церковного погоста, за ними виднелся Стонигейт, а еще дальше — укутанные туманом далекие холмы и просторы болот.