Игра в смерть
Шрифт:
Поначалу дед был мрачен и тих, глаза вечно на мокром месте. Можно подумать, я чужой для него человек. Я слышал даже, как мама шептала кому-то, что бабушкин уход возвестил деду о приближении собственной смерти. По ночам он громко вздыхал и что-то бормотал в своей комнате, когда я падал на кровать в своей. Мне как-то приснилось, будто бабушка вернулась и они вдвоем сейчас там, за тонкой стенкой у моего изголовья; словно она пришла утешить его, провожая в последний путь. Я даже слышал ее голос, увещевающий деда. При каждом новом вздохе за стеной мне грезилось: уж этот точно окажется последним, — и я трепетал от страха стать тем единственным, кто его услышит.
Но
Как-то на прогулке дед показал мне следы старых подземных разработок, и теперь еще заметные повсюду: впадины в чьих-то садах, неровные трещины на дорожном асфальте и в стенах домов. Покосившиеся, накрененные уличные фонари и телеграфные столбы. Землю, черную от вкраплений угольной пыли. Дед рассказал, как все было устроено в его времена: огромная куча черного шлака у самой реки, большие колеса подъемных машин, сотни рабочих, что каждый вечер и каждое утро исчезали в земных глубинах. Он показал мне, где прежде располагались входы в выработки, поведал о головокружительном спуске в тесной клетке лифта к далеким туннелям. Обведя рукою окрестные холмы, дед объяснил, что те целиком изрыты шахтами, пронизаны галереями и колодцами.
— Вот, смотришь на землю и воображаешь ее сплошной твердью, — заметил он. — А загляни-ка поглубже, и станет ясно, что там одни дыры и пустоты. Прямо как кротовые норы. Целый лабиринт червоточин.
Пока мы бродили по городу, я приставал к деду с расспросами:
— Как глубоко ты спускался? А там очень темно? Каково это было — трудиться в шахте изо дня в день, неделя за неделей, год за годом? Почему тебя это не пугало, деда?
А он улыбался:
— Очень глубоко, Кит, и там было очень темно. И каждый из нас до смерти боялся этой тьмы. Еще мальчишкой я просыпался, трясясь от осознания того, что пареньку из Стонигейта по фамилии Уотсон, вслед за его предками, скоро предстоит спуститься в подземные глубины.
Дед прижимал меня к себе, проводил пальцем по щеке и ерошил волосы.
— Нас сопровождали не одни только страхи, Кит. Нас манило туда. Мы все понимали, какая судьба нам уготована, и общий спуск в кромешную тьму, которой мы так боялись, нес с собой диковинную радость. И все-таки возвращаться всем вместе на поверхность, в этот славный мир, было еще радостнее. Свежее весеннее утро, пригревает солнышко, звенят птичьи трели, и мы возвращаемся, расходимся по домам тропками меж кустов боярышника…
Размахивая руками и щурясь на солнце, дед затягивал очередную песню. Потом долго, широко улыбался. А я чувствовал, как любовь к внуку (ко мне то есть) заставляет дрожать его широкую ладонь на моем плече.
— Таков уж наш мир, — говаривал он. — В нем хватает тьмы, с этим не поспоришь, но превыше ее эта радость, Кит. Наш мир залит чудесным светом.
Как-то субботним утром я проснулся раньше обычного и услышал, как за стеною напевает дед. И сразу сунул голову в щель его двери:
— Деда, что такое «монумент»?
Тот весело хмыкнул:
— Ну, как же!.. Его я тоже собирался тебе показать.
Мы потихоньку выбрались из погруженного в тишину дома и зашагали к погосту Святого Фомы. Живописное местечко: старая каменная церковь, вековые деревья, покосившиеся надгробия…
— Нам сюда, — кивнул дед.
Мы прошли узкой дорожкой между рядами надгробий и приблизились к могиле побольше, с обелиском — высокой, узкой пирамидкой. Обелиск этот и оказался «монументом», памятником жертвам несчастного случая на Стонигейтском руднике. Это случилось в 1821 году. Сто семнадцать погибших. Камень обелиска заметно истерли дожди, ветра и время, но длинный список имен еще можно было различить. Множество детских имен: мальчишки по девять-двенадцать лет. Лучи солнца, просеиваясь через кроны старых деревьев, покрыли все вокруг — и памятник, и землю вокруг, и нас самих — пятнами теней от колышущихся листьев.
— Ты только представь… — сказал дед.
Я потянулся пробежать кончиками пальцев по списку имен. И в самом начале списка увидел… У меня аж дыхание перехватило: там стояло знакомое имя.
— Джон Эскью, — прочел я, — тринадцати лет от роду.
— Вот-вот. Тут выбито немало фамилий, которые у тебя на слуху, внучек, — улыбнулся дед. — Готов?
— Наверное…
— Смотри.
Он взял мою руку и потянул вниз, к подножию монумента. Многие имена там уже почти не читались, смытые с камня потеками дождевой воды и поднимавшейся сыростью. Вырезанные в камне буквы затянули яркие, зеленые побеги мха.
Дед содрал их ногтями, и, сумев наконец разобрать последнее имя, я опять перестал дышать. Гулко ухало сердце.
— Так-то, Кит… — снова улыбнулся дед. — Твой… пра-пра-пра-прадядя. Имя у тебя из наших, из родовых.
Я пробежал по надписи пальцем: Кристофер Уотсон, тринадцати лет от роду.
Дед приобнял меня рукой.
— Да ты не горюй, Кит. Это было очень давно.
Я сковырнул оставшийся мох с подножия памятника:
«…И умереть уже не могут, ибо равны ангелам» [1] .
1
Евангелие от Луки, 20:36.
Дед снова улыбнулся:
— Все это лишь дает понять, что Стонигейт — твое жилище по праву поколений. Ты на своем месте, Кит.
Дед заглянул мне в глаза и тихо переспросил:
— Верно?
Я с оторопью смотрел в его собственные — темные и ласковые.
— Верно, — прошептал я наконец и снова уставился на знакомые имена. Джон Эскью, Кристофер Уотсон и длинный список покойников между нами. Дед повел меня прочь, но я то и дело оглядывался, — пока высеченные литеры моего имени не слились окончательно с замшелым камнем.
— Давным-давно мы, бывало, веселились здесь на славу, — заметил дед. — Приходили сюда по ночам, мелочь пузатая. Водили вокруг монумента хороводы и нараспев читали «Отче наш», только задом наперед. Уверяли друг друга, что так сможем увидеть лица погибших в шахте детей, которые выплывут к нам из темноты.
Дед усмехнулся, помолчал.
— Жуть одна, в общем. Мчались домой со смехом и воплями, напуганные до полусмерти. Детские шалости, видишь ли. Чем только не развлекались…
На обратном пути дед приобнял меня за плечи: