Игра в сумерках. Путешествие в Полночь. Война на восходе
Шрифт:
Тишина.
«Дети, что ли? – нахмурившись, подумала тетушка. – Вечно им не сидится по домам. Маленькие негодяи!»
За годы увлекательной ругани и брюзжания ей с мужем некогда было обзавестись наследниками.
Тук-тук-тук!
– Что за непонятливый посетитель! – проворчала молочница, радостно отметив, что изобрела новую сварливую интонацию. Она распахнула дверь, начала высказывать все, что накипело за день, но застыла в недоумении: на пороге никого не было.
Она повертела головой по сторонам. Ничего похожего на сверкающие пятки
– Странное дело, – пробормотала женщина и закрыла дверь.
Едва она зашла за прилавок, как постучали снова, еще громче, чем прежде. Тетушка схватила веник, выскочила на улицу… Никого!
– Эй, кто здесь? Что за дурацкие шутки? Я требую, чтобы вы немедленно прекратили!
Никто не ответил. Только зажглась новая звезда в небе да ветер тоскливо прошелестел ветвями.
Молочница, ворча, вернулась за прилавок, не выпуская из рук веника, замерла и приготовилась.
Стук не заставил долго ждать.
Тетушка рванула к двери, зацепив на бегу бутыль с молоком и пустое ведро. Ведро просто грохнулось на пол, а бутыль разбилась, обдав белыми брызгами прилавок, дверь и саму молочницу.
– А-а-а!
На пороге снова было пусто.
Взмыленная, доведенная до бешенства жена молочника в бессилье рухнула на стул возле окна и гневно уставилась на улицу.
Тук-тук!
– Все, с меня хватит!
Она выскочила наружу и перевернула табличку на двери: «ЗАКРЫТО».
Тук-тук!
Молочница отыскала в кладовке вату и заткнула ею уши. Затем, схватив тряпку, она яростно бросилась протирать залитый молоком пол.
Извор, в окрестностях которого вырос Теодор, был маленьким, тихим и очень аккуратным. Даже новые одноэтажные домики на окраинах строили с обязательными большими верандами, а ставни украшали деревенским узором из аистов и виноградных листьев. Петухи в маленьких двориках будили поутру округу. Дома же в Китиле представляли собой строения с двумя-тремя этажами. Окна закрывались на ночь ставнями. Особенно те, что у реки. Крыши были черепичные, коричневые. Металлические кованые фонари освещали маленькие пятачки площадей.
Теодор стоял у слухового окошка старого дома, вздрагивая от каждого удара колокола. За окном стемнело, тени крались по кладбищенской земле и блуждали по городу. В холодных весенних сумерках звон разносился далеко. Даже за городом серебристый гул металла слышался очень отчетливо. Тео зажимал уши, но каждый удар молнией проходил сквозь тело и замирал где-то в дальнем уголке души. Дискомфорт от ударов был почти физически ощутим. Наконец звонарь дернул язычок колокола в последний раз – и все стихло.
– Фух! – выдохнул Теодор. – Фу-ух!
Кладбище погрузилось в спасительную тишину. Тео сжал кулаки. «Ох уж эти людские привычки! – фыркнул он яростно. – Да, это тебе не лес, где вокруг одни животные и птицы!»
Он покачал головой. Близость города его смущала и пугала. Теодор привык жить в лесу. Конечно, его родной Извор был неподалеку – упирался в самые курганы, – но хотя Тео рылся на помойках, чтобы найти себе одежду, или порой устраивал козни какому-нибудь крестьянину, который его чем-то взбесил, в основном он избегал людей.
Как и родители. Ведь они были нежителями.
Тео вспомнил дом и тяжко вздохнул. Как бы он хотел вернуться! И тяжело было напоминать себе, что это невозможно. Он жаждал вернуть прежнюю жизнь, прежнее окружение, тех, кто его любил, но теперь он должен был сражаться за существование в одиночку. Он один. Будет ли всегда так одиноко?
Вопрос не требовал ответа.
Теодор оглядел угрюмое чердачное помещение. Доски с соломой – лежак. Пыль, паутина и потолочные балки. Тео почувствовал себя более одиноким, чем ржавый гвоздь, вбитый в стену. Он остался совсем-совсем один. Тем не менее Теодор решил бороться. Ему не оставалось ничего другого.
Напившись воды из колонки, которую поставили на кладбище, чтобы посетители могли поливать цветы, Тео принялся за скудный завтрак. Затем потуже затянул ремень, запахнул плащ и пошел в Китилу, намереваясь найти лавку исчезнувшего молочника.
Едва Тео приблизился к городу, как почувствовал, что в животе растет ком. Он вступил на первую улицу и замер – дальше начиналась каменная дорога, ведущая между темными домами и под мрачными арками.
Теодор чуял дух людского быта. Он прислонился к забору – в дальнем конце улицы прошел человек. Тео передернулся. Всего в нескольких метрах от него распахнулась дверь. Стала видна ярко освещенная комната, посреди которой стоял стол. Потянуло чем-то ароматным, пряным. Послышался смех. Хозяйка выставила на порог помои и застыла в проеме.
– Кто тут?
Тео отступил глубже в тень. Он знал, его увидеть невозможно.
Женщина пожала плечами, пнула кота, который сделал попытку прошмыгнуть в дом, и дверь захлопнулась. Свет исчез. Тео остался наедине с холодом и ночным мраком.
На миг ему захотелось пройти по двору, открыть дверь, снова увидеть теплый желтый свет. Но он тут же спохватился: «Что за мысли в твоей голове, дурень? Это такой же мерзкий городской домишко, как и тысячи других. Они едят, пьют и смеются, ты видел это десятки раз. Их привычки смехотворны. Ты не с ними. Так было и будет всегда».
Тео выбрался из укрытия, но крался еще осторожней, чем прежде. Тенью он скользил по каемке ночи, и никто его не замечал.
Он шел по тихим улочкам, если попадались прохожие – прятался. Из окон долетали разговоры, порой – песни, музыка. Где-то под стрехами выл холодный, колючий ветер, вдали перекликались собаки. Мало-помалу Тео добрался до центра Китилы.
Он вышел на пятачок, к которому сходилось несколько улиц. «Улица Роз», – прочел Тео на вывеске. Здесь начинался ряд магазинов: над одной дверью висел деревянный сапог, над другой виднелись огромные ножницы, еще откуда-то тянуло выпечкой, – значит, булочная тоже поблизости.