Игра во всё
Шрифт:
И моя третья встреча с этим удивительным человеком.
Спектакль «Тартюф» Мольера. Я перешел к тому времени из Вахтанговского театра во МХАТ. Тогда же в Московский Художественный Академический театр пришел народный артист СССР Олег Иванович Борисов. И его и меня художественный руководитель, Олег Николаевич Ефремов, представили труппе: «Вот пришли к нам два новых артиста: Олег Борисов и Владимир Симонов». Вся труппа активно стала хлопать, а мне как-то стало не по себе: кто я и кто Борисов?
Случилось так, что актеру, который играл роль Валера в мольеровской пьесе, сказали, что больше не надо ему ее играть. Его, кажется, потом просто уволили. Какие на то были причины, не знаю.
Короче говоря, мне предложили ввестись в роль Валера, благородного молодого человека, влюбленного в Марианну, дочь наивного, добродушного Оргона, жену которого соблазнил мерзкий обманщик Тартюф. В этом спектакле, в этой бессмертной комедии, были заняты бесспорные звезды: Александр Калягин, Анастасия Вертинская, Юрий Богатырев, Ангелина Степанова… Ну, выше по известности и таланту не так легко придумать. Моей партнершей была Елена Королева. И мы порепетировали. Без Анатолия Васильевича. Он, когда из зала выходил, сказал: «Ну вы введите рисунок; я потом посмотрю». А там сцена локальная. Кроме финала. В финале – я вместе со всеми действующими лицами.
Мы стали репетировать. Мне все показали. Весь рисунок роли молодого человека, влюбленного в Марианну. Вся сцена занимала минут пятнадцать-двадцать…
И вот мы закончили. Приходит он. Садится. «Ну давайте». И я с вдохновением играл с замечательными своими партнерами. В спектакле, который до этого на сцене МХАТа три года шел. Играл при пустом зале, в котором был один только зритель. А это ведь очень трудно – играть вот так, без публики. Комедию играть более чем непросто, как, впрочем, и вообще все. Но комедию надо играть так, чтобы было смешно; а тут без зрителей… Пустой зал… Он один сидел… И вот мы показали. После чего он встал и, немного помолчав, сказал: «Ну мне здесь делать нечего». Ни одного замечания, ни одного совета, ни одного указания, ни одной даже малейшей поправки. Ничего. Он просто встал и просто сказал: «Мне здесь делать нечего». И вышел из зала.
Человек не оттуда
До семи лет я воспитывался у бабушки, мамы отца, Надежды Степановны. Она и мой дед, Алексей Афанасьевич, жили там же в городе, километрах в пяти от центра. Место, где они жили, деревня Костычи называется. Костыч – это такой старинный кафтан. Похож на фуфайку, только из лоскутов. Очень редкий предмет верхней одежды с татарским названием.
У бабушки с дедушкой был одноэтажный деревенский дом. Бабушка держала кур и свиней. Родятся у свиньи поросята, я беру поросенка на руки, а он визжит звонко и беспокойно, как, естественно, поросенок. Бабушка мне: «Отпусти порося, чего ты его схватил. Видишь, как он переживает?» А я его к себе прижимаю: он теплый, маленький, розовый и смешной. Потом они подрастали и их продавали: подросший поросенок значительно дороже новорожденного. Такой семейный «бизнес». У нас мясо всегда было для всей семьи. Мясо засаливали и хранили в погребе. В этом же погребе бабушка с дедушкой во время голода начала тридцатых годов прятались от людоеда. Ходил по округе людоед, убивал людей и их съедал. Возможно, легенда, но то, что страшный голод был, – историческая правда. Официально во всей стране был невиданный подъем сельского хозяйства, а на Волге голод.
Отапливалось жилое помещение дровами. Голландскую печку, обитую железом, сложил мой дед, Алексей Афанасьевич, искусный печник. Наша голландка работала как часы. Держала тепло ровно сутки. С момента растапливания в четыре утра до четырех утра следующего дня. Деда приглашали класть печи в других домах, записывались в очередь. Он во всех тонкостях знал, как правильно ее сложить, чтобы тяга была, чтобы печь работала действительно как хороший хронометр. Надо учитывать, какой дом, сколько в нем квадратных метров, сколько комнат и на какую высоту выводить трубу над крышей. Это большое искусство; у деда был в этом деле талант. Он был еще и столяр, отличный столяр. Он делал мебель: комоды, шифоньеры… Жалко, что они куда-то все исчезли. Только теперь понимаю, какую ценность представляют. А были-то из мебели шифоньер и комод. Кровати он тоже делал… У него был столярный станок с ножной педалью и большим колесом диаметром больше метра. На колесе – брезентовая лента. Ножная широкая педаль для раскручивания и насадка с острыми резцами для вытачивания круглых деталей. Вижу картинку: дед сосредоточенно вытачивает какую-то деталь, колесо крутится, станок визжит, и слышу запах свежей стружки. Он и гроб для себя сам сделал. Как бабушка умерла, так он в тот же день сказал: «Я год еще проживу». Ну как бы нет смысла дальше жить. Ему было уже за девяносто. Выпивал. Мне, говорит, самогонку с компотом пополам, потому что если стакан чистого самогона выпьешь, то сердце – «тук» – и останавливается. А с компотом – ничего, нормально. Он сделал себе гроб, да не рассчитал, не стал помещаться. Миша, двоюродный брат, рассказывал, что пришлось коленки сгибать… Я с театром на гастролях был и в Октябрьск на похороны деда приехать не смог.
Дом, в котором родился, я купить не успел. Старый купеческий двухэтажный дом. Его продавали всего за 400 тысяч рублей. Он стал частным владением, а раньше в нем была аптека. И в этой аптеке я появился на свет: в 4.30 утра 7 июня 1957 года. Я не знал, что буду делать с этим домом. Просто хотел его купить и привести в порядок. Новую крышу сделать, перегородки, коммуникации подвести. Подумал: пусть будет. Всего каких-то 900 километров от Москвы. По хорошей дороге, если грамотно на педаль надавить, можно часов за десять-двенадцать доехать. А будет скоростной поезд Москва – Самара, то пять часов – и ты там. Позвонил хозяйке, а она его уже продала. Страшно расстроился. Я, когда был в Октябрьске, в него заходил, смотрел. Стены из кирпича, кладка на глине с яичным белком; полуподвал с окнами; второй этаж; мансарда. Можно было сделать приволжскую небольшую усадьбу для детей, внуков. Может, и сам еще на склоне лет в нем пожил бы. И вот такая неудача. У меня аж слезы брызнули… Причем меня все отговаривали: да зачем, для чего он тебе нужен, ты здесь-то до своей дачи доехать не можешь. А я подумал: а ведь я родился в этом доме. Бабушка рассказывала, как она в июне в четыре тридцать утра побежала на станцию к отцу: он тогда в ночь работал. Светло уже было. Она бежит и кричит: «Шурка, сын у тебя!» Он из кабины тепловоза: «Чего?» Тепловоз пыхтит, гудит, и он не слышит, что бабушка кричит: «Сын у тебя! Сын!» А когда услышал, закричал: «А, да! Сын!» И дал длинный гудок на всю округу. Ну и, конечно, после смены с товарищами серьезно отметили.
А вообще-то хочу сказать, что я хоть и родился в Октябрьске, в бывшем купеческом доме, который не купил, но совсем человек не из Октябрьска. Все мои друзья, все, кого я знал, они, по-моему, из этого городка. А я вот нет. Мне так кажется, почти уверен. Я жил там, это моя родина, но все равно как бы чужестранец, какой-то особенный. Родился там, чтобы стать москвичом. Так и случилось.
Полеты во сне и наяву
К бабушке меня отвезли, потому что детский сад, куда мама с папой собирались меня отдать, я отверг сразу. Не захотел в него ходить. Как меня ни уговаривали, как ни объясняли, что там такие же дети, как я. Там же и добрые воспитательницы, веселые игры, книжки читают, пляшут, поют и поесть детям дают. А на присадовской площадке даже качели, а по праздникам встречает ребятишек какой-то большой бегемот, говорящий голосом директора детского сада. Нужно только днем спать, потому что «тихий час». А по выходу на прогулку всякие встречные маленькие дураки, эти местные хулиганы, строят рожи, громко хохочут и кричат: «Детский сад, детский сад, половина поросят!» А в остальном – почти все так же, как у бабушки в Костычах. Но уговорить меня не удалось. Я наотрез отказался ходить туда, где веселые игры, добрые тетеньки-воспитательницы, книжки читают, большой бегемот и надо зачем-то днем спать. Хотя бы половинным поросенком я тоже себя не считал. Так что очень не понравилась мне моя возможная жизнь в самом обычном советском детском саду. Решительно заявил, что это все не по мне. Не без значительного объема пролитых слез.
А то, что мама с папой приезжали к бабушке с дедушкой только на субботу и воскресенье, было для меня вообще колоссальной трагедией, которая правила всей моей жизнью. В сознании не укладывалось, что они так редко приезжают не потому, что не хотят меня видеть, а потому, что оба работают. Отец – машинистом на тепловозе, мама – секретарем по идеологии Октябрьского городского комитета КПСС, высокая должность по тем временам.
Когда они уезжали, со мной случалась истерика. Часа три бабушка не могла меня успокоить. Я плакал; очень сильно переживал. Она мне говорила, что скоро мама с папой приедут опять, а мне казалось, что они уехали навсегда, я никогда их больше не увижу и обречен всю жизнь прожить без моих любимых родителей.
Конечно, это все давно ушло, но и… не ушло. Моя внутренняя природа сохранила переживания детства, и явственные отзвуки этих переживаний в моих несчастных персонажах – от Поприщина до Минетти. Печаль и грусть из-за несправедливости мира…
О конце жизни я тоже задумывался. Мне было лет пять-шесть, когда такие мысли стали тревожить меня. Я стал задумываться, что жизнь когда-нибудь кончится и ничего больше не будет. Совсем ничего. Темная и ужасная пустота. Бабушке я не говорил о том, какие мысли посещают меня. Я просто не спал и ночью смотрел в окно. От страха. От непонимания. Я не понимал, зачем жить, если есть неизбежный финал.
И еще эти местные похороны, обставленные так, что почти все жители участвуют в них. Скорбная процессия проходила под нашими окнами. За гробом шли безутешные родственники во всем черном, а за ними все остальные. Это теперь в городах мы не видим ничего подобного, а тогда все происходило на глазах у всех, и мы, мальчишки, бегали за гробами… Играли, так сказать, в то, чему названия, наверное, не существует.
Я потом не раз вспоминал, как это было. Как процессия по улице шла, а мы бежали за ней неизвестно для чего. Бегу, а у самого сердце от страха, от грусти сжимается. Мне кажется, что не надо мне этого делать, но все равно бегу. За компанию. Наверно, психика у моих друзей была крепче, чем у меня. Они не так близко к сердцу принимали происходящее. Я же воспринимал более эмоционально, и вот эта эмоциональность до сих пор дает о себе знать. Если я в жизни эмоционально перегружаюсь, мне потом тяжело. Поэтому некоторые вещи стараюсь держать на расстоянии. По возможности избегаю сильных стрессов, хотя избежать бывает очень трудно. Избегаю по возможности и таких вопросов, на которые нет ответа. Мне лучше мимо пройти какого-то события, а не быть в нем. Возможно, из-за моего духовного несовершенства… Не знаю… Это очень сложно.