Игрок
Шрифт:
Она сказала то, что я хотела услышать, но сделала все равно по-своему. Не попросила Кирилла зайти. Не доверилась.
Думаю об этой девочке на обратном пути в Петербург. Сравниваю с собой, вспоминаю свое прошлое. Она — единственное, что отвлекает меня от мыслей о Харитонове. Но даже это плохо работает, поскольку стоит отвернуться от окна — как я встречаюсь с Кириллом глазами в зеркале заднего вида. Раз, второй, третий… Это что, злой рок или он всю дорогу за мной наблюдает? Интересно, а что предпочтительнее? Козни судьбы или просто невозможность выкинуть случившееся из головы?
Вчера вечером, в его объятиях, я сломала ноготь. Утром пыталась сточить его, спилила под ноль, но выровнять так и не удалось. Он все еще цепляется за одежду, причиняя боль, напоминая, верша свою сладкую месть. И он вправе мстить, он — главная улика. В тот миг, когда наслаждение было самым острым, я вцепилась простынь, но вышло неловко, и коварная выскользнула, поломав ногтевую пластину. Глубоко, не щадя. Однако боль, которая должна была меня настичь, оказалась сметена волной удовольствия. Хотя она должна была быть. Сейчас ведь есть! Несправедливо полагать, что нам все сойдет с рук.
Что весьма предсказуемо, Кирилл развозит нас по домам и, конечно, начинает с Капранова. Тот сегодня, кстати, необычайно тих. Утром разговаривал только о работе, и то преимущественно не со мной, а в машине и вовсе молчал всю дорогу. Предположений у меня всего два: или он не смирился с выкинутым белым флагом на операции, или догадывается о случившемся. В любом случае лучше быть с ним настороже.
Мрачные, серые тучи, застилавшие солнце еще утром, теперь разверзлись, и, вылезая из машины, Капранов накрывает голову кожаным портфелем. Он бежит к подъезду чуть не по щиколотку в воде, а мы все смотрим ему вслед. Будто когда он достигнет цели, что-то изменится или прояснится… Кажется, такие мысли посещают не только меня, потому что стоит наставнику запрыгнуть на первую ступеньку крыльца, как Харитонов поворачивается.
— Жен… — начинает он.
— Не надо… — обрываю.
— Мне нужен твой адрес. Куда ехать?
Щеки начинают алеть от неловкости. Неужели я жду следующих его действий? Хотя бы разговора? Я с ума сошла? Думаю о том, предложит он продлить момент счастливого безумия или нет. Дать бы себе пощечину, проснуться, и дело с концом. Только все гораздо сложнее. Где в реальности точка невозвращения? Где грань, после которой мощнейший магнит меняет свою полярность? Если бы я увидела ненависть в глазах Веры Рихтер, это бы меня остановило? Тогда бы я перестала любить ее мужа?
— Дальше ехать не надо, — предупреждаю, стоит машине остановиться у ворот жилого комплекса.
— Не глупи. Или у тебя есть невидимый зонт? — спрашивает Кирилл.
У меня есть невидимые чувства и нет сил с ними справиться. А дождик — ерунда. Глядишь, наоборот, остудит взбалмошную голову.
— Я не из сахара, — отвечаю совсем не остроумно.
— Именно, что из сахара, — тихо возражает Кирилл.
Мне тут же вспомнилось, с каким наслаждением он целовал мою кожу, дикое безумие в глазах… Его руки, и редкие, несвязные, ласковые, искренние слова. Они что-то значили? Думаю, да. Не поверила бы я им, начни Кирилл в любви признаваться, но одержимость — это совсем другое. Но тоже знакомое.
В попытке выйти из выстроенной воспоминаниями клетки хватаюсь за ручку машинной двери, дергаю, но центральный замок не открыть без воли водителя.
— Дай мне выйти. — Ударяю ладонями в спинку сиденья Кирилла.
— Я не сдамся.
И все же я не одна думаю о продолжении. Легче ли? Пожалуй, нет.
— Открой чертовы двери! — кричу.
Знаю, что поступаю глупо. Будь мне все равно, я бы не стала переживать, оставшись с Кириллом наедине. Если бы доверяла своему телу, своей выдержке. И Харитонов достаточно умен, чтобы это понимать. Черт, я совершала безумные поступки наперекор себе, родным, болезни, но никогда не утрачивала контроль. Кроме вчерашней ночи. Это внезапно сбивает с толку.
А что будет дальше? Кирилл продолжит работать в центре, встречаться там со мной. Столкновения, намеренные и невзначай, нервы на пределе. Неделя пройдет, потом месяц. Объявится новая Алиса, благотворительный вечер, что-нибудь еще — и мы обязательно столкнемся в выбивающей из колеи обстановке, и, прости Господи, боюсь, что все повторится.
Как вариант остается уволиться, но слова «пап, прости, я прошляпила единственный шанс получить место в испытательной группе, переспав с женатым мужчиной» навряд ли станут для отца достаточно весомым аргументом моих поступков. А затевать войну с близкими по причине собственной безответственности я не готова. Приходится надеяться лишь на себя. Я смогу. Должна!
Временно укротив приступ паники, перевожу взгляд на Кирилла. Он чему-то улыбается, потирая пальцем губы. Вспоминает поцелуи? Мне кажется, что он вспоминает наши поцелуи.
— До встречи, Жен, — наконец, произносит.
Раздается щелчок центрального замка.
Кирилл
Сидя за круглым столом в кабинете отца среди директоров фонда, я очень пытаюсь сосредоточиться на речи докладчика, но получается плохо. Один из менеджеров, обливаясь потом, вещает о задержках с поставками материалов, а я его не слышу— то вспоминаю тело Жен в моих руках, то придумываю правильные слова для Веры.
Думал взять билет на самолет так скоро, как получится, но дозвониться до жены не смог, и теперь весь день как на иголках. Не хочу ей лгать. Не хочу делать вид, что все еще надеюсь полюбить ее снова. Или вообще полюбить.
Любил ли? Не знаю. Мы так давно не были по-настоящему вместе, что многое уже забылось. Знаю только, что женился по собственной воле, хотя родители сыграли в этом не последнюю роль. Они выказывали мягкое, но однозначное неодобрение любой другой девушке, с которой я знакомился. Грамотный ход: осознание, что в нашем доме рады только Вере, пришло довольно быстро; а когда я понял, что она поступает со мной в один университет, был уже достаточно взрослым и ответственным, чтобы просто улыбнуться и восхититься коварством старшего поколения. В общем, наш брак был делом настолько же предрешенным, как восход солнца по утрам. А сейчас вместо Гамлета («быть или не быть») в игру вступает Герцен («кто виноват?»).
— Кстати, Кирилл Валерьевич, как дела у девочки, больной раком мозга? — спрашивают у меня, стоит отцу отлучиться из зала ради телефонного звонка.
Мрачнею. Алиса — еще одна больная тема. Я так хотел ее подбодрить (час метался по номеру, подыскивая утешающие слова), а она не стала со мной разговаривать. И ощущение такое, будто я ее предал, будто можно было сделать что-то еще…
— Операция оказалась невозможной, — отвечаю сухо, но вместо ожидаемых сожалений вижу в глазах триумф. Будто они спорили, облажаюсь я или нет.