Игрок
Шрифт:
— Давай рассказывай, — велит Вадим.
Коротко пересказываю ему суть нашего с Григорием диалога, пытаюсь подретушировать угрозы, но после парочки наводящих вопросов и капельки разъяснений оказывается, что все еще хуже, чем я предполагала. Вадим обрисовывает итоговую картину: Яну несколько раз дадут по шапке, за мной будут приглядывать, начнут отлов предателей и мятежников, да и вообще не женского ума это дело. Режь себе людей, в дела вершения судеб человеческих не лезь.
— Нет! — наконец перебиваю. — Отца волновать не вздумай. Он должен поправляться, а не бегать с топором за неверными! Не мальчик уже. Это я тебе как врач говорю. Не шучу, Вадик!
— Он разумный.
— Он мужчина. Геройствовать возьмется как нечего делать. Знаю я вас!
— И что ты предлагаешь? — усмехается Вадим весьма жестко. — Если кто-то узнает, что мы действуем тайно, чтобы «не волновать папу», — передразнивает он мои интонации. — То этот кто-то первым переметнется к Григорию.
— Попробуй своими силами. Привлеки своих людей, Яна и Адри, Арсения в конце концов.
— Жен, — отфыркивается Вадим. — Моих людей, которым можно доверять, по пальцам пересчитать можно, братцы твои — малолетние оболтусы. Один этого даже не скрывает и имеет весьма определенную репутацию. А герой нимфоманских грез вообще себе на уме.
Герой нимфоманских грез. Надо это запомнить… Так, не отвлекаемся! Об Арсении думать не время!
— Это мои условия. Иначе я от страха за отца тоже чего-нибудь натворю, будете еще и это расхлебывать!
Не знаю, чем именно угрожаю, но это оказывается удивительно действенным.
— Хорошо, — сквозь зубы цедит Вадим. — Но я не стану звонить тебе и спрашивать: ну как, мамочка, уже можно?
— И не надо. Я просто буду верить, что ты так же, как и все мы, желаешь отцу добра и скорейшего выздоровления.
— Прием давления засчитан, — кивает Вадим.
— Скажи ведь, я молодец? Сама от себя в шоке, — отшучиваюсь.
— Вставай давай, молодец она, домой отвезу.
Не сдержавшись, начинаю смеяться. В тихом, почти безлюдном фойе это оказывается неожиданно громко. И Власов, который делал вид, что совсем не пытается подслушать нашу беседу, а лишь угощается в регистратуре чаем с конфетами, оборачивается.
— Слушай, подожди минутку, — прошу Вадима и поднимаюсь.
Пока не изменила решимость, я быстро подхожу к Власову и прижимаюсь к его губам своими. Из-за адреналина, конечно, ничего почувствовать не успеваю — слишком волнуюсь. С другой стороны — вокруг незнакомые люди. Я просто восстанавливаю равновесие вселенной. Просто симпатичного доктора целует хорошенькая девушка, и это видит вся больница. И если он персоналу знаком, то она — нет. Да, таким образом я надеюсь достаточно умаслить Власова, чтобы больше он не обижался. Спускайтесь с пьедестала, как звучит-то напыщенно!
— Еще раз спасибо, — повторяю с улыбкой.
— Ммм… на здоровье, — отвечает он, все еще сбитый с толку.
Кажется, когда мы уходим, Вадим показывает ему за моей спиной большой палец. И вот скажите на милость, какой он после этого дядя?
ГЛАВА 19 — Орел. Ода человеческой хитрости
Мы пересекли черту,
Шагнули в бездну,
Так сбросим маски ложного стыда.
Мы уже пришли туда,
Где бесполезно
Играть словами если и когда.
Из мюзикла «Призрак оперы»
Жен
Когда я была интерном, однажды к нам привезли человека, разорванного на части. Случай был такой сложный и жуткий, что пациенту выделили целую бригаду хирургов, но спасти беднягу не удалось. Cлишком поздно. А меня? Меня спасти еще можно? Да существует ли достаточное количество врачевателей, чтобы помочь человеку, которого разрывает на части от противоречий?
Солнца сегодня нет, но свет уже проникает сквозь незанавешенные гостиничные окна, падает на кровать. В своем желании близости мы так спешили, что не подумали о конспирации, и теперь лучи, едва просачивающиеся сквозь тяжелые серые тучи, пытаются нас обличить. Двух коварных и эгоистичных любовников, которые еще вчера являлись не более чем потерянными душами. Казалось, трагедия маленькой девочки пробила черствые оболочки и обнажила суть — одиноких людей, жаждущих друг друга.
Больно знать, что потеря ощущения безмятежности в объятиях любимого мужчины неизбежна, и горло царапают едва сдерживаемые слезы. Но разве может быть иначе, если его место совсем в другой кровати?
Неудобно изгибаюсь, чтобы посмотреть на Кирилла. Он спит так близко, что можно различить шрамы, оставшиеся после пластической операции. Их очень старательно прятали от посторонних глаз, но сегодня я допущена в круг самых близких. И в кои-то веки вижу лицо Кирилла без привычного выражения вежливой учтивости. Эта естественность удивительно красива. Вот бы протянуть руку, убрать со лба отросшие кудряшки, насмотреться вдоволь. Но разбудить страшно, ведь тогда придется заговорить. А мне нужна минутка слабости… после которой наша близость канет в небытие. Близость, которую язык не поворачивается назвать неправильной…
Да чтоб тебя, Елисеева, не зарывайся! Пусть была ночь, пусть сожалеть о ней не получается, но будущего у нас все равно быть не может!
Тяжело вздохнув, заставляю себя отвернуться. Пока не утонула, пока спасение еще возможно.
Должно быть, я все же его разбудила, пока крутилась в кровати. Слышу движение за спиной, легкий шорох. Старательно подыскиваю обидные слова, собираясь пойти на сделку с собственной совестью. Получится ли держать удар? Я вынуждена быть сильной, вынуждена поступить как положено. Да, сделаем друг другу больно, да, навряд ли переживем это утро без потерь, но раз натворили дел — будьте добры расхлебывать.
— Доброе утро, Жен, — слышу.
Это звучит так ласково, что кожа покрывается мурашками. Господи, где взять силы, чтобы повернуться и взглянуть Кириллу в глаза? Заготовленные слова уже разлетелись точно перепуганные фейерверком птицы. Ощущение губ на плече подобно контрольному выстрелу в голову.
Это не попытка склонить к утреннему повторению акробатических этюдов на простынях, а жест небезразличия, утешения. Это «все хорошо, ничего не бойся», а оттого наводит просто дикий ужас.