Игрок
Шрифт:
Операцию ей сделали успешно. Но этим, ясен пень, не ограничилось. Дальше бесконечные наблюдения, программы реабилитации, химио- и лучевые терапии… Спустя два года после операции ей сказали, что рак отступил.
И мне бы уйти со своей «работы», но, как назло, покатило, и я продал душу дьяволу. Несколько следующих лет не щадя здоровья вкалывал, копил деньги на лучшую жизнь. Полинка была против, все пыталась наставить меня на путь истинный, но упрямого осла на всем скаку не остановишь. Для меня в те дни существовали четыре вещи: она, я, деньги и враждебный к нашему трио мир. Я действительно ненавидел каждого пытавшегося приблизиться. Будто эти люди могли принести новые беды.
И словно в воду глядел: именно в тот миг, когда Полька начала выходить из дома без опаски, нашла работу и начала наконец снова улыбаться, рак вернулся. Не стану рассказывать, как это было. На порядок хуже. Ей несколько раз сделали химию, облучение. Затем по новой. Но опухоль не уменьшалась, операция оказалась невозможной. В общем, ей прописали гору наркотиков и, пряча глаза, предложили попробовать пройти курс лечения через несколько месяцев. Она отказалась.
А я не смог. Нашел какую-то программу экспериментального лечения и дал отличную взятку, чтобы сестру туда взяли. Она умоляла меня остановиться, но я не слышал.
Ее лечили, делали какие-то процедуры… не знаю какие, китайская грамота это для меня. Важно было одно: Польке не становилось хуже, и мне казалось, что это самое важное.
Только в скором времени на теле сестры стало сложно найти участок без шрамов от катетеров, волосы отрастать не успевали… Она мучилась, пила горстями обезболивающие и практически не приходила в себя. По сути, она даже не жила. Она перестала быть моей Полиной. Но я упорно продолжал ее мучить.
Исследование ожиданий не оправдало. То, что сработало на крысах, к человеку оказалось неприменимо. К счастью, мне удалось найти врача, который за кругленькую сумму вколол ей смертельную дозу морфия.
В общем, инопланетянка, я не из тех, кто смиряется с болезнями дорогих мне людей. Я эгоистичный ублюдок, который даже не считается с близкими. Я ведь пытал ее ради самого себя, а затем убил, потому что не смог вынести отсутствия. Некоторые вещи проще признать и успокоиться. Я могу относиться к тебе как угодно, но совать две головы в одну петлю снова отказываюсь.
Я смахиваю со щеки слезу и стараюсь как можно тише прочистить горло. Мне ужасно стыдно, что заставила Арсения признаться, но я должна была выяснить. Комната погружается в тишину, нарушаемую лишь звуком дождя, ритмично ударяющего по откосам окон. Монотонно, буднично, по-питерски. Он словно говорит: опомнитесь, таких историй миллионы! Да, грустно, печально, но ничего особенного не произошло.
Но это правда Шредингера (по аналогии с котом Шредингера, правда то ли есть, то ли ее нет). Потому что я посмотрела на себя глазами своих родных. Всегда считала, что мне тяжелее, чем им, но сейчас передо мной, возможно, стоит будущее Яна. Озлобленный парень, не способный открыться девушке, в которую влюблен. Смерть сестры искалечила ему всю жизнь, перечеркнула все лучшее, и мне его жалко до дрожи. Он не просто потерял самое дорогое, он потерял и вынужден жить дальше. В отличие от Полины.
Не выдержав тяжести взгляда Арсения, опускаю голову, и слезинка срывается с ресниц, стекает по щеке, подбородку, оставляя на коже неприятную влажную дорожку.
— Ну и что ты ревешь? — спрашивает Арсений. — Прекращай.
Он пытается меня обнять, утешить, будто мне больнее. Не даюсь, отшатываюсь назад и останавливаю, схватив за локоть. Не знаю отчего, но он тоже обхватывает мое плечо пальцами. Странный, неуклюжий жест будто окончательно расставляет все по местам. Нет ничего зазорного в том, чтобы обнять знакомого человека, когда ему плохо, но смысл меняется, если этот человек что-то для тебя значит. Судебное решение о неприближении. Арсений должен уйти из моей жизни, из моей зоны комфорта, потому что я слишком хочу, чтобы он стал ее частью.
Мы стоим так несколько минут и смотрим в глаза друг другу, пока не находятся силы произнести:
— Мне жаль. И тебе нужно уйти.
На мгновение его лицо искажается гневной гримасой, но я и слова не позволяю вставить.
— Я получила ответ на свои вопросы. Ты имеешь полное право делать что хочешь и как хочешь. Я не сержусь, не прибегаю ко всяким истеричным женским штучкам. Просто выйди и закрой за собой дверь.
Я еще не один час лежу на диване в гостиной, зачем-то грызу одно из звеньев цепочки на шее и пытаюсь успокоиться.
Сантино
Мне следовало бы знать, что стоит отделаться от одного члена семейки Елисеевых, как на его месте вырастет сразу несколько. Точно грибы после дождика. Этой ночью я уже переобщался с представителями иных цивилизаций, и перерыв бы мне не помешал. Но братцу-кролику не объявишь, что я наизнанку вывернулся, дабы отделаться от его сестрицы и всех напоминаний о ней. Всех. И старых, и молодых, и рыжих, и даже тех, которые двое из ларца.
Дьявол, я своего добился, рассказал о Полине, и инопланетянка поняла, даже выгнала меня сама — больше не со своими притязаниями не полезет, — а вот сам я застрял. Она как заноза в моей заднице, со всех сторон сплошные напоминания. Ящик открыл — помада валяется (забыл ее оттуда забрать — сроднился видать), в казино пришел — управляющий объявляет, что ее кролик какую-то несусветную хрень опять творит. За шкирку бы его и пинком под зад. Так ведь нет же, Алексу обещал следить за непутевым отпрыском да не обижать понапрасну. Мата на всех не хватает.
А кролик, чтоб его… Объективно мне этот пацан не нравится. Наглый, самоуверенный подросток. Я старше его на десяток лет с лишним. Будь он девкой — разговор был бы другой, а с этим что? Какого хрена я с ним связался? Чтобы сопли ему подтирать? Неужели мне было настолько скучно, что я согласился терпеть все эти детские глупости и закидоны? Толку от него — чуть, проблем — выше крыши… А еще он напоминает мне меня самого, когда Полинка была жива. То есть обычно-то — нет, но иногда, как в тот вечер, когда поймал на визите к Жен и велел держаться подальше — безумно. Вот и ответ: примерно пять процентов времени что-то внутри меня этому мальцу сочувствует. Пять против девяноста пяти — оказывается, это много. Думал, что все подобные чувства вышибли из меня еще в приюте. А ни хрена…