Игрок
Шрифт:
— Вы — не врач и не вам решать, что гуманно! Сегодня утром я был уверен, что вырежу что угодно, но это вранье. Не вырежу. У врача не может быть спонсоров и давления масс — не вздумайте отрабатывать на мне свои трюки! Мы не бойцы на ринге. Пациент — вот кто имеет значение. Можете рассказать мне, какое бессердечное я чудовище, но я хирург, а не мясник, и оскорбления богатенького наследника, который понятия не имеет, что такое врачебный долг, как-нибудь переживу. Идите и суньте голову под холодный душ — остыньте.
Но в фокусе моего внимания уже оказывается совсем другое. Где Жен? Я увидел всех, кроме нее.
— Где она? — спрашиваю, будто Капранов может догадаться, о ком я спрашиваю.
И он догадывается.
— Ради Бога, Харитонов, оставьте ее в покое. Не пудрите ей мозги. Она хорошая девчонка, до абсурда правильная и честная. Вы так хорошо начали эту поездку, вот и продолжайте в том же духе.
Эти слова точно пощечина. Будто весь мир уже в курсе происходящего, и в отстающих только я.
— Я спрашиваю: где она? Вы оставили ее с Алисой! День за днем все больше привязываться к девочке, которая в конечном счете умрет!
— За такими вещами я слежу, — сухо отвечает Капранов. — Елисеева достаточно квалифицированный сотрудник, чтобы не рыдать в ванной из-за каждого умирающего ребенка. У нее были десятки пациентов, которых не спасти. Она привыкла действовать как надо и говорить, что надо. И не только пациентам. Это она отговорила меня оперировать Алису.
Его изворотливые ответы ужасно раздражают. Куда делась его обычная прямолинейность? Или, как дошло до неприятной темы, на поверхности оказались совсем иные качества?! Пусть кормит своей долбаной философией кого-нибудь другого. Кто оценит. Должно быть, Жен сейчас с ума сходит из-за случившегося, ведь история Ириски — ее собственное зеркало.
— Где. Она, — требую.
Капранов цокает языком, а затем быстро-быстро говорит:
— Я отправил ее в отель отдыхать. Ответственность за решение в операционной не на ней, и я взял неприятную часть на себя. Харитонов, только не делайте глупостей!
Но у меня их целый комплект. Через три квартала я вспоминаю о том, что сто грамм коньяка — не та доза, после которой стоит садиться за руль, и бросаю педаль газа. Не хватало еще заголовков по типу «меценат был пойман на превышении скорости в состоянии алкогольного опьянения». А минуты текут бесконечно долго. Пытают. Мне снова и снова вспоминаются полуприкрытые от наслаждения глаза Жен, когда она делает первый глоток кофе. Восхитительное зрелище, не знаю, как удержался от того, чтобы выбить из ее рук чашку и заменить напиток своими губами. Это здоровее. Все, что бы я сделал с ней, невыносимо здоровее чертова кофеина, который разрешен не больше бессонных ночей. А вдруг из-за него ей сейчас уже стало плохо и ничего не поделать?
От бессилия ударяю руками по рулю и снова разгоняюсь.
— Жен, — зову, стуча в дверь ее номера.
Однако ответ отсутствует. И изнури ни шороха. Но я точно знаю, что она там. Чувствую. С некоторых пор я чувствую все, что связано с этой женщиной. Слышу ее запах, ощущаю тепло ее тела, узнаю голос, даже когда вокруг галдят другие. И сейчас я точно знаю, что она там, внутри.
— Жен, — снова зову я. — Откройте, пожалуйста. Вы ведь там!
Но она все молчит. Вполголоса чертыхнувшись, разворачиваюсь и слетаю вниз по ступеням. Собственно, я сам не понимаю, что именно меня заставляет так поступать. Может, понимание, что каждая минута расстройства способна принести ее здоровью непоправимый вред. Прошу у мужчины за стойкой стакан воды и, только он отворачивается, чтобы удовлетворить пожелание запыхавшегося постояльца, краду ключ, предназначенный для горничных. Меценат водит машину пьяным, меценат ворует ключи, меценат обманом пробирается в комнату девы в беде.
Когда я открываю дверь, руки дрожат. Ведь я не знаю, по какой причине мне Жен не открыла: вдруг она уже сейчас без сознания. Но страхи оказываются беспочвенны: беглянка лежит на кровати поверх темно-серого стеганного одеяла в пестром халатике-кимоно, из-под которого виднеются бесконечно длинные ноги. На левой, чуть ниже колена, заметен небольшой, уже начавший заживать синяк. Если бы не это, ни за что не поверил бы, что не сплю.
От звука открывающейся двери Жен вздрагивает и садится, плотнее запахивая полы своего фривольного наряда. Глаза удивленно распахнуты. До последнего не верила, что я ворвусь в ее номер? Спорю, еще утром я бы тоже не представил ни единого варианта обстоятельств, при которых такое возможно… Но жалею ли? Нет.
Вся кровь отливает от мозга, и воздуха не хватает. Одним лишь усилием воли не позволяю себе ослабить узел галстука. Картинка плывет, я уже практически чувствую кожу Жен под своими ладонями, нарисованная воображением картинка пугающе реальна. Я настолько не контролирую собственное тело, что боюсь даже шагнуть в ее сторону.
— Что вы здесь делаете? — отрезвляет меня вопрос.
Глаза у Жен от слез красные и опухшие. Я знал, что она плачет. Нельзя было ее сюда брать, из-за тяжести случая Алисы, из-за тяжести моего собственного случая. А она не поняла — обиделась. Не думаю, что Жен отдает себе отчет в том, что происходит, в том, что творит с собой и со мной. Она рискует, привязываясь к пациентам, рискует, просто глядя мне в глаза. Не понимает, думает, что, если сделать все правильно — можно выиграть с любыми картами… Невозможно. Разве реально и дальше встречать ее в коридорах исследовательского центра, шутить и защищать перед Рашидом, а затем возвращаться домой к Вере и делать вид, что я не хочу оказаться в другом месте и с другим человеком?
— Жен, — я очень стараюсь включить мозг, а не то, что ниже, и смотреть только в ее лицо. — Вы в порядке? — Ты в порядке?
— Кирилл, какая тебе разница, в порядке ли я? — спрашивает желчно, явно подчеркивая пренебрежительное обращение.
Однако эффект иной. Звучит так, будто мы действительно имеем право друг к другу обращаться, как друзья или любовники, будто близки. Захлопываю дверь и делаю несколько шагов по направлению к кровати. Теперь нас разделяет всего полтора метра, и отсюда отчетливо видно, насколько серьезные и грустные у Жен глаза. Что сказать ей теперь? С самого начала командировки я вел себя по отношению к ней отвратительно, а теперь вломился к ней в номер, обеспокоенный состоянием здоровья. Кретин.