Игрок
Шрифт:
Приходится сделать хорошую мину при плохой игре. Благо хоть от добавки можно отказаться под предлогом перенесенных операций. Да уж, рискнуть ради хорошего коньяка — одно, но это пойло… эх, плодотворное сотрудничество порой дорого достается.
В первый раз после болезни я выпил из-за отъезда Веры. Сидел в тишине квартиры и не мог понять, что творю. За несколько дней до того мы поговорили о будущем и решили, что для нас будет лучше, если она закроет текущие проекты и вернется в Россию, ко мне. А потом Вера вскользь упомянула, что хочет детей. Будто это нормально. Меня же слова подкосили. Дети означают «навсегда», «назад дороги нет». А я, судя по всему, врал себе и продолжал надеяться расстаться с собственной женой. Дьявол, в чем проблема? У нас могла бы быть великолепная семья, проще простого представить, как мы возвращаемся домой в окружении кудрявых малышей. Но возникшее в голове видение напугало настолько, что я пошел в магазин и купил бутылку коньяка. А затем приговорил ее в полном одиночестве, пообещав себе, что детей от Веры я не хочу в последний раз.
Теперь стараюсь радоваться своему решению, не отвлекаясь ни на что вокруг, но свыкнуться с мыслью о новых порядках непросто. Я совсем не хочу обижать Жен своим невниманием, но рядом со своим доктором я будто предаю Веру снова и снова. Какая жуткая ирония судьбы, что мы оказались здесь, несмотря на все мои попытки не допустить новых встреч.
— За то, чтобы это закончилось, — говорю, поднимая бокал. Только бы все поскорее закончилось.
Пригубив напиток, с трудом удерживаюсь, чтобы не скривиться.
— Через сколько, говорите, мы будем точно знать результат? — спрашиваю словно бы невзначай, уже представляя, как буду мерить шагами больничные коридоры.
— Продолжительность операции оценена в семнадцать часов.
Да я тут все исходить успею! Приходится снова приложить усилия, чтоб не сглотнуть. То есть Жен проведет на ногах целых семнадцать часов, а утром, ко всему прочему, выпила кофе. Зачем она так рискует?
Хотя знали бы вы, как она смотрела на чашку с этим странным гостиничным пойлом. С той же алчностью иная дама изучает бриллиантовое колье на аукционе. Хочется страстно, но цена слишком высока. А ведь это была всего лишь чашка дешевого растворимого порошка. Ее может себе позволить практически каждый…
Я не должен думать о Жен, не должен переживать. Забыть к черту. Зря ей пришлось волноваться об Алисе — не хотел, чтобы она познакомилась с такой тяжело больной девочкой. Но так сложилось — не поправить, а, значит, и забота не моя. Не моя!
— Давайте молиться, чтобы Андрей Капранов был именно так хорош, как вы говорите, иначе все наши усилия псу под хвост.
— Уверяю вас, он хорош, — киваю.
— А то я ведь намекнул газетчикам на своего рода сенсацию, — подмигивает Анатолий Игнатьевич.
В такие моменты я чувствую себя ублюдком с раздвоением личности, но разве правильно будет наорать на мужчину за то, что он просто делает свою работу по укреплению положения больницы? Хоть его поведение и является вопиюще неэтичным, глобально это способствует развитию медицины,
— Думаю, на примере Алисы можно будет организовать отличную благотворительную акцию в помощь детям, больным раком мозга. А это тянет на полноценную пресс-конференцию, — заставляю себя произнести.
Слова зажигают в глазах мужчины азарт. Еще бы, его статус может повыситься во много раз. А, значит, и финансирование. Новое оборудование, новые кадры, новые интересные проекты.
Еще примерно час мы обсуждаем перспективы и планы, а затем я решаю поддержать родителей Алисы. Но, к моему удивлению, в уголке ожидания их нет. И в буфете тоже. Весь этаж обхожу, прежде чем прибегнуть к помощи медперсонала.
— Они с доктором Капрановым, — с ходу отвечает санитарка.
— Капрановым? — переспрашиваю. — Разве он не на операции? Почему? — Мозг начинает выдавать варианты разной степени паршивости, но я цепляюсь за самый безобидный. — Потребовалось еще одно согласие?
А умом понимаю, что если бы так, за бумажками послали бы Жен, а не оперирующего хирурга.
— Операция уже закончилась, — услужливо сообщает санитарка. На ее лице ни мускул не дрогнет — понять настроение совершенно невозможно. — Они в отделении интенсивной терапии.
Боже мой, неужели Капранов не смог удалить опухоль, не повредив мозг малышки? Я почти бегу по коридорам, спеша узнать правду. Но картина, которая предстает перед глазами, совсем не утешительная.
Мать Алисы рыдает на плече мужа, который пытается ее успокоить. Капранов же просто стоит в стороне и молча смотрит на них. Так, не делаем выводы раньше времени.
— Андрей Николаевич, вас можно? — спрашиваю, с трудом сдерживая дрожь в голосе. Отвожу подальше от убитых горем родителей, чтобы выяснить все подробности.
В тусклом сероватом свете коридорных ламп Капранов выглядит на десять лет старше, чем утром, но щадить его я не собираюсь. Что они сделали? Почему радость сменилась надрывными рыданиями?
— Что произошло? — спрашиваю. — Что с Алисой?
— Ничего, — пожимает он плечами. — Мы ее зашили.
Что? Зашили? Что это значит? Я настолько обескуражен, что не в состоянии переварить новость.
— Я не понимаю…
— Ей нельзя помочь, Кирилл Валерьевич. Слишком поздно. Ее опухоль неоперабельна, мы даже не приступили. Через несколько дней пациентка отправится домой.
— Умирать?! — спрашиваю намного громче, чем стоило бы.
Проходящая мимо медсестра качает головой, ведь я определенно нарушаю этику этого треклятого места, но осуждение не помогает мне успокоиться, скорее наоборот.
— Да, — говорит он просто.
— Это негуманно! Просто взять и зашить человека… ребенка! Ничего не сделать! Почему вы даже не попытались?! Она же…
В следующий момент он хватает меня за грудки и притягивает к себе, точно в попытке отрезвить.