Игрушка детского бога
Шрифт:
Вода тихо плескала в борта. Перед волной всегда оккеан спокоен.
Всю ночь смотрел в небо. Вначале руки и ноги налились холодной тяжестью, так всегда бывало от смолы. Потом будто вылетел Фарел из себя, поднялся к небу, встал над большой водой. И запело внутри, точно киитовый ус протянулся от берега к краю мира, и коснулась его громадная рука. Уонгм-м-м.
Лицо Хура побледнело от страха, когда встал Фарел одной ногой в лодку, другой - на спину красного кита, что несет на себе весь мир. Зажмурил Хур оба глаза, ждал, пока
А у Фарела и рук-то не было. Были плавники, как у красивой, но бестолковой рыбы-радуги - большущие, прозрачные, такими ни лодкой править, ни с Хуром сражаться. Замахал Фарел плавниками, хотел к звездам подняться, да и рухнул обратно в лодку.
Обрадовался Хур, оскалил черный рот, показал острые оккульи зубы. Где уж человечишке с ним биться.
Тогда вспомнил Фарел про малых богов и всем сердцем, всем существом своим позвал. И молча кричал еще и еще, в черную глубину, где, скованные холодом, тысячи и тысячи лет таятся неведомые малые боги.
Но боги молчали.
Потом торнулось в днище тяжелое тело. Ушло.
И враз будто наваждение схлынуло. Только отчаянно стучало в груди. Оккула?
Бывало, с пути безмолвия не возвращались. Голодная оккула наткнется на лодку, или отлив унесет ее неведомо куда, или сам мальчишка вывалится в воду, перепугается, забарахтается, потеряет в темноте надежный борт. В прошлом году двое не вернулись.
А ну, как и он, Фарел?
С утра выйдет отец встречать лодки. Мать выйдет, сестры. А его нет.
Будут сидеть на черном песке до вечера, молчать. Сестры, может, реветь начнут, но тихо. Как глаз закатится, побредут домой, а назавтра будут плести венки из красных цветов и опускать их в оккеан - пусть плывут вдогонку умершему.
С черного неба глядела неподвижная физиономия Хура. Фарел задрожал, только сейчас ощутив холод. Обхватил себя руками за плечи, закусил губу, чтоб не стучать зубами. И вспомнил, как впервые пришел к детскому богу.
***
Две башни в поселке: одна Ашева, вторая с умоломкой. В первой сам Аш стоит, из черного дерева вырезанный - голова большая, глаза круглые, вокруг правого лучи. Правый глаз днем с неба светит.
Сердце красной краской нарисовано, тоже круглое. Сердце ночами в небе плавает, освещает обратный путь тем лодкам, что за день вернуться не успели.
Приносят Ашу рыбу, и ягоды, и рубахи приносят. Горшки расписные. Постоит подношение день, а к ночи можно его обратно забрать. Рыбу съесть, рубаху надеть, в горшке суп сварить.
Кё говорит, Аш на те подношения любуется-радуется. А есть ему все равно нечем.
Фарел накануне целую корзину зеленики набрал. Крупной, мохнатой, самой красивой. Мама такую с размолотыми зернами варит, вкусно получается - язык проглотишь!
Поставил возле деревянных ног Аша, помолчал. Попросил бы помощи, да непонятно, как Аш с детским богом разговаривать станет. Аш-то, вроде, тоже взрослый. Или нет?
Однажды, когда Фарел совсем маленький был, Ашева башня развалилась. Старая была. Деревянный Аш на бок шлепнулся, плоскими ступнями к морю. После новую башню построили, такую высокую, что если оккулу на хвост поставить, то и она до верху носом не дотянется. Снова стоит деревянный Аш, подарков ждёт.
Отец говорит, при нём башню четыре раза заново ладили. Так то отец. Он даже волну видел, настоящую.
А башня с умоломкой ни разу не рушилась. И высотой она много больше.
Видом она как толстенный ывовый ствол без коры, без веток. Будто ыва эта тысячу лет здесь стояла, да так на корню и засохла. Только настоящая ыва, если засохнет, белая становится, а башня - как блескучий камень. В стенку стукнешь: том-м-м - отзывается.
Может, и вовсе не ыва это.
Вход в бащню старая кё водорослями заплела. Фарел в щёлку подглядывать пробовал: вроде лестница виднеется, а больше ничего - темно.
Прошлым летом Фарел ухо к башне приложил, и почудилось, будто вздрагивает кто в глубине, как огромный зверь ворочается. Он после придумал, что это туловище Хура: на небе-то одна голова, а остальное куда делось?
Хотел рассказать кё, но побоялся: вдруг отругает. Старая Хораса новых сказок не любила, всегда одинаково рассказывала. Вот мама - та каждый раз по-новому.
Но маме Фарел про Хура тоже рассказывать не стал. Испугается еще, женщина ведь. Вон, Найра - любой ерунды боится.
Когда Фарел к башне детского бога шел, Найра из дома выглянула, да так и застыла - кулачки к щекам, глаза большие, напуганные. Фарелу даже смешно стало. Съедят его, что ли, в башне этой?
До сих пор никого же не съели.
У входа ждала старая кё. Молча сунула в рот мальчишке крохотный вязкий комочек, шелестнула занавесью, толкнула в чёрный провал.
Фарел шагнул в темноту и замер. Показалось, башня дышит.
Прислушался, нет - ветер едва слышно гудит далеко вверху, под самой крышей.
Гладкие ступеньки сами под ноги просятся. Лестница вокруг толстого столба вьется, и не поймешь: то ли вправду Аш башню сотворил, то ли сама она так выросла - вместе с лестницей.
Держится Фарел за гладкий столб, ступеньки ногой нащупывает. Ступеньки удобные, сами ведут.
Привели на площадку.
По сторонам и за спиной - узкие окна. В окнах белое море и белое небо, вон, вздорная птица чакка пролетела. А прямо перед Фарелом - умоломка.
Теперь понятно, почему отец ее игрушкой назвал. Старый Арак такие детям из щепок режет и раскрашивает, кубики называются. Только у Арака все кубики одинаковые, а тут и длинные, и короткие, и сплюснутые, и вовсе скрюченные какие-то. И все меж собой переплелись, как морские змеи по весне. И не поймешь, где одна деталька кончается, а где в нее другая входит.