Игры богов

Бусыгин Игорь

Глаза всех арестантов захлюпали и начали прожигать своими взорами могучую фигуру пришельца.

Прошло две недели, каждый день Олега выдергивали на допрос, били, но не особенно сильно, что взять с психа, князь корчил из себя болезного, орал дурным голосом, хныкал, истекал слезами, соплями, а про себя хихикал: «Еврей меня уже кое-чему научил, не зря же он великий режиссёр. Хоть и слабак, но весьма, весьма талантлив».

В два-три часа утра или ночи чекисты уставали избивать, а скорее всего им тоже надоедала рутина. Рыжий прикладывал руки, излечивал раны, нанесённые чекистами, что-то бормотал. Товарищей чекистов он тоже излечивал, кого от застаревшего сифилиса, кого от алкоголизма, о кого и от животной страсти — мучить униженных и оскорблённых.

Чекисты всё видели, но молчали. Им было наплевать, всё равно завтра или послезавтра всё свершится. Расстреляем, а может и нет, как мы или начальство возжелает; а то, что этот придурок излечивает зеков и нас, то попозже будем гордиться, что избавились от ран, благодаря вере в светлое будущее человечества, вере во всемирную революцию, в товарища Сталина, в товарища Ленина; а этот, этот пускай ещё поживёт. И они его боялись; боялись дворяне, предавшие свою честь, так как они чувствовали его мощь полузаглушенным инстинктом и не до конца разрушенным интеллектом. А рабоче-крестьянский класс, ну а что взять с них, кроме животных инстинктов (взять и отобрать), они его боялись просто так, боялись до судорог. На очередном допросе Вещему захотелось развлечься, он потребовал вызвать товарища Дзержинского:

— Только при его присутствии я расскажу про все секреты белогвардейского подполья, сдам все явки, всех резидентов, лишь бы мне сохранили жизнь.

И чахоточный явился, а он был весьма не дурак.

— Феликс Эксмундович, я вас не понимаю, то ли вы мстите за угнетённую шляхту, то ли за свои напрасно прожитые годы в Сибири, но вы помрёте, благодаря интригам товарища Сталина.

Олег взъерошил свою гриву двумя руками.

— Ваши слова, что чекист должен жить горячим сердцем и холодным, как вы его обозвали, разумом, будут жить аж сотню лет. Благодаря вашим «честным» поступкам будут уничтожены миллионы людей, дети будут жить в концлагерях и там умирать, а ваши портреты… Портреты будут тоже висеть, висеть в будущем сотню лет, у самого дерьма, и все они будут говорить вашими словами: горячее сердце, ну и так далее… А сами будут воровать, убивать, прикрываясь высокими чинами и званиями.

Железный Феликс запахнул свою шинель, вздернул свою бородку и вышел, не сказав ни слова.

А заключённые оживали, рубцевались раны, срастались кости, даже душевные мучения уходили, отступали, хотя бы на некоторое время. И тогда Олег начинал приставать с вопросами по очереди к каждому: что такое ноосфера? Как выращивать рожь на севере? Что такое пшеница, где её взять? Как сделать порох? Как на уровне технологии десятого века воспроизвести, для начала, чугунные пушки и ядра, а потом то же самое, но из стали, а потом — ракеты? Как из скоморохов создать талантливых актёров? Как разработать уникальную тактику и стратегию, исходя из опыта генерального штаба, для армии десятого века? Как… лекарство? И всё время вопросы, вопросы.

И ему тоже доставалось.

— Как вы, вещий, относитесь к теории и практике построения социализма? Или цель вообще не важна, пусть всё идёт своим чередом? — бородатый Вернадский смешно задирал свою бороду, задавая свои чуть-чуть наивные вопросы.

— Цель очень важна. Очень важна. Вы же создатель теории живой Вселенной. Представьте, что в живую, думающую, дышащую материю вбивают ржавый гвоздь. Именно во имя великих идеалов во все века проливалось больше всего крови, выплескивалось больше всего горя и боли. Социализм. Декларируемое большевиками будущее, коммунизм. Прекрасно. Но оно недостижимо через те потоки боли, которые они изливают в этот мир во время своих революций и последующих революционных терроров. Вспомните хотя бы те же идеи французской революции. А ведь это же ваша теория: Земля живая, она терпит нашу боль, терпит наши страдания; и когда от бесконечных мук истерзанные души обратятся к ней, к Матери-Земли, она не выдержит, тряхнёт своим чревом и род людской прекратится, прекратится от своей безумной алчности, от своего безрассудного потребительства, от своей безумной жестокости.

Олег

немного помолчал.

— Конечно, надо взять несколько принципов коммунизма. Они изумительны! Но чужая боль и чужое горе никогда не дадут большевикам достичь чего-либо, создать светлое будущее. Но они не хотят понимать этого! Увы, — у Олега внезапно появились неизвестно откуда навыки дебильной полемики, а может, не совсем дебильной.

Все политзеки потихоньку оживали и сначала с некоторым пренебрежением, а затем, видя неподдельный интерес, начинали читать лекции. Спорили, без злобы ругались, Олег гордился ими, восхищался, думал про себя: «Даже боги не могли меня научить этому, а мои потомки…» И от изумления крутил головой.

Каждое утро по два-три человека исчезали, кого на расстрел, кого в ГУЛАГ. Он слушал всех, запоминал, голова разрывалась от огромного количества информации, очень сложно одновременно слышать и слушать всех, страдать от того, что невозможно изменить их судьбу, переделать лживый путь России. А это необходимо, необходимо для всей планеты, а не для какого-то абстрактного понятия — русские. Вещий за свои долгие годы жизни был и рабом, и мальчиком для битья, и игрушкой для детей очень высокопоставленных особ, но такой кошмар Олег увидел первый раз. Как и за что можно уничтожать элиту общества из-за чудовищной сверхидеи коммунизма: от каждого по возможности, каждому по потребности. Он купался от радости и от гордости за человечество, в таком блеске и богатстве знаний, силы духа. А слабости — предательства — так поневоле. Но даже он не выдержал, обратился к Перуну:

— Можно, хотя бы кого-то вытащить ко мне?

В голове пророкотало: «Только Вавилова, он создаст для будущей нации хлеб, к тому же его вот-вот уничтожат, а остальных… нет, нельзя».

И бесконечные споры: почему творится такой кошмар в России, за что и почему. И все талдычат: «Зверь, зверь, зверь».

Так проскакали чёрные, в серебряных яблоках четыре месяца-коня и ещё шесть дней. Олег после каждого допроса приходил полумёртвым, а его уже даже не били, его сердце разрывалось от душевной боли из-за тех, кто его допрашивал, из-за тех, кого допрашивали. Его полумёртвость увеличивалась после каждого исчезновения несостоявшихся друзей.

— Да пошлём его на Беломорканал, — буркнул бритоголовый, с двумя шпалами в петлицах. — Как мне докладывают, он умеет лечить руками, а лекарств там не хватает, людской материал нам необходим, да и наших товарищей там подлечит. Вам, гражданин, десять лет, без права переписки.

Олег слабоумно захихикал, довольно потер руки.

— Есть, товарищ гражданин начальник, а чем там меня кормить будут?

— Кашей из лебеды, вперемешку с навозом! — взревел усатый орденоносец.

Рыжий, наообщавшись в камере с бывшими царскими генералами и другими военными спецами, вскочил по стойке смирно и доложил:

— Так точно.

— Что так точно? — прошелестела девушка в красной косынке. — Вы же дворянин, вы продали своих предков, все ваши предки уничижали нас, трудящихся! И мы вас всех должны уничтожить, как класс!.. — дальнейший абсурд Олег не слушал, он ею любовался.

«Полная копия Ярославны, личико одно к одному, фигурка такая же, и так же лжива, выживает… в новом мире», — он горько вздохнул.

Крепкие, коренастые люди с хорошо развитыми надбровными дугами, узким лбом и тяжёлым подбородком, все в наколках, с сиплым, наглым дыханием окружили Олега и десять его товарищей.

— Поговорить надо с тобой, тварь.

У вожака лоб, в отличие от других, был развит чуть поболе. Тварь сгорбилась и, шаркая ногами, на ходу вытирая сопливый нос и жалобно похрюкивая еле-еле потащилась к мордастому хаму.

— Ты, сука, начиная с сегодняшнего дня, будешь лечить только меня, потом моих хмырей, потом… — его морщины напряглись и в них отразились все его умнейшие извилины. — Потом видно будет. Вообще, ты нас будешь пользовать, а потом мы тобой попользуемся, у тебя очень красивая жопа, за твою жопу мы тебе пайку будем подкидывать.