Игуана
Шрифт:
Он вышел из тенистого патио, обернулся, встретился с мертвыми, пустыми, по древнегреческим канонам, глазами статуи Сабины в центре патио…
Мертвые глаза… Мертвые глаза… Мертвым не нужны дворцы и драгоценности. Мертвые не занимаются сексом с первым встречным… Мертвые не претендуют на воспитание сыновей. Они вообще ни на что не претендуют. Человек умирает, и с ним в иной мир уходят многие проблемы, которые его волновали при жизни. И раздражали его близких. Мертвые сраму не имут…
Это, кажется, из Библии?
«Мертвые
А тот, кому суждено жить так с этим позором и живет… Диалектика… Приказать убить Сабину… Это такой пустяк… Это так легко сделать, все продумав, все учтя, обеспечив себе «железное алиби»…
А его срам куда деть? Его не закопаешь с Сабиной в могилу.
И долгие зимние вечера в тихом Эскориале ему будут слышаться неровное дыхание любовников, резвящихся на прогретом солнцем мраморном полу патио, и песня без слов Сабины, пережившей оргазм.
– Тебе было хорошо? – каждый раз спрашивал её Локк, закончив свои изощренные и умелые ласки.
– О, да, ты был гениален и божественен. Как всегда. И мне было очень хорошо.
И потом она засыпала, доверчиво уткнувшись сопящим носиком в его плечо, и легкой ношей для его предплечья была её прелестная головка.
Он был уверен, что удовлетворял Сабину как мужчина. Но счастье, наслаждение, восторг ей давал этот парень с черной, покрытой волосиками родинкой под лопаткой.
Из его ниши волосики на родинке не были видны. Но он почему-то был уверен, что видел и их. Столь велико было его желание убить и её, и его в ту минуту, столь велика была его ненависть к ним…
Локк вышел из патио Сабины, прошел затемненной колоннадой первого этажа дворца, по узкой лестничке поднялся на второй этаж центрального корпуса, прошел по темному прохладному коридору, увешанному испанскими рыцарскими доспехами. В полутьме таинственно поблескивали толедской сталью сабли и шпаги, кинжалы и стилеты, а те, что были в ножнах, радовали глаз изысканной орнаментикой, сканью, гравировкой.
Он на минуту остановился, подошел к стене, вынул из ножен широкий в лезвии охотничий нож из Толедо, середины XIX века, стилизованный под век ХУП. Опустил нож лезвием вниз. Клинок мягко и тускло сверкнул в полутьме коридора.
– Нет… Не дождетесь… – криво усмехнулся Локк. – Конечно, приятно видеть мертвого, поверженного врага… И, наверное, алая кровь на белоснежном теле Сабины будет выглядеть очень живописно… Но нет… Ни он сам, ни наемный убийца не коснутся тел любовников… Да… – решился он, – они умрут. Но… Но… Словом, они умрут, а он должен жить – во имя сына. И, хотя он виртуозно владел и шпагой, и стилетом, он не будет их убивать. Не будет сражаться на дуэли, с этим плебеем. У него кроме сильной руки есть ещё и сильная воля. И голова – достаточно мудрая, чтобы выстроить хитроумный план мщения, и остаться в стороне.
У него слишком много дел, слишком много
Планов, планов…
Проходя темным коридором, в котором на стенах висели второстепенные картины его коллекции, как правило, ещё не отреставрированные, – принадлежавшие кисти неизвестных художников испанской школы, он на минуту задержался перед «Мадонной с младенцем» кисти, как предполагалось, неизвестного мастера круга Франсиско Сурбарана.
– Вот, и эту картину надо бы отдать опытному реставратору. Есть у сией доски своя – тайна.
Он на минуту закрыл глаза. А когда, как ему показалось, открыл, то вместо затемненного коридора-галереи в техасском Эскориале увидел перед собой обшарпанную стену с портретами Ленина и Троцкого, канцелярский стол и несколько обшарпанных стульев, за столом сидел председатель Реввоенсовета Туркестана бывший балтийский матрос Иван Защепин и, отставив в сторону мощную, покрытую густым рыжим волосом кисть правой руки с зажатой между пальцами самокруткой и огромным якорем во всю тыльную часть, обнажив ровные крупные зубы, весело хохотал:
– Ну, ты даешь, товарищ, мать твою за ногу, инженер из дружественной нам пролетарской Америки…
– А что? – обиделся Локк. Он уже хорошо говорил по-русски, хотя и с мягким акцентом. Языки вообще легко давались Роберту – он свободно владел кроме родного английского ещё испанским, итальянским и французским, а теперь вот, поработав пару лет в Туркестане, ещё и русским.
– Да я не о том, о чем ты, – хохотал, немного глумясь над тупостью американца, Иван Защепин.
– А я тебе говорю, товарищ Защепин, что ящик спирта за эту картину, – хорошая цена…
Тут уж к смеху Ивана Защепина присоединились и другие члены Реввоенсовета – товарищи Петр Слободяник, Самуил Шварц и Хабибулла Тайшиев. Впрочем, Хабибулла смеялся за компанию, так как не понимал, о чем собственно, речь. Он вошел, когда спор американского инженера с хлопкоочистительного комбината и председателя Реввоенсовета уже был в разгаре. Но Хабибулла был человек умный, медресе закончил, ему давно было ясно, что и русские, и американцы – люди в принципе малоумные и поступки у них – труднообъяснимые. Пока они здесь – надо их терпеть. А уйдут, и забудет Хабибулла и этого придурка Ивана Защепина и этого непонятного Роберта Локка.
– Ну, ладно, не понял, – и ладно. Щас я тебе, инженер, все это дело растолкую. Айрат, – крикнул он мальчику лет 16-ти заглянувшему в комнату, где заседал Реввоенсовет Ходжента. – Неси из кладовой бабу.
– Какой баба, начальник? – переспросил Айрат.
– Бабу с мальцом, картину, что там – в углу валяется.
Через минуту Айрат внес в комнату большую картину, изображающую мадонну с младенцем.
– Тут что до революции, в этом здании, было? – спросил Локк, внимательно всматриваясь в аляповатую картину.