Игуана
Шрифт:
Она уже давно не выходила из пещеры, не столько потому, что едва протискивалась в лаз, сколько из-за того, что не отваживалась карабкаться по стене обрыва, вот и сидела здесь, как пчелиная матка в улье, ожидая, когда ребенок, который уже бил ножками внутри живота, надумает выйти.
Так что у нее было достаточно времени для размышлений о себе самой и о ребенке, и она не раз задавалась вопросом, родится ли он нормальным, как ей хотелось верить, или, наоборот, будет похож на своего отца.
Она ловила себя на том, что иногда внимательно разглядывает лицо Игуаны Оберлуса, стараясь
Она любила этого ребенка.
Хотя ей было известно, от кого она зачала, и она сильно переживала, что ребенок может родиться горбатым и с отталкивающей внешностью, она его нежно любила, чего сама от себя не ожидала.
Она также часто спрашивала себя, как сложилась бы ее жизнь — и жизнь многих других людей, — если бы Родриго оказался способным подарить ей младенца в те чудесные годы в провинции Котопакси. Возможно, ребенок укротил бы ее стремление к свободе — к плену, — и, как только она почувствовала бы привязанность к нему, ее беспокойные порывы и фантазии уже никогда не достигли бы крайности. И сейчас она была бы счастливой матерью семейства, которая, возможно, ожидала новых родов, сидя у окна с видом на вулкан в красивой и уютной гостиной у себя в имении.
Сколько времени прошло?
Восемь лет, не больше, и, тем не менее, ей часто казалось, что тысяча, настолько переполнена была ее память необыкновенными воспоминаниями. Восемь лет огорчений и невзгод, которые ей самой нравилось навлекать на свою голову; восемь лет отчаянного бегства от вновь и вновь предлагаемого счастья ради того, чтобы броситься в объятия зла в самом отвратительном человеческом воплощении.
И вот она сидит на старой кровати посреди большой пещеры, смотрит на трех связанных цепями мужчин, лежащих на полу, двое из которых уже обмочили штаны, и наблюдает за уродом, который курит, погрузившись в чтение сто раз перечитанного им тома «Одиссеи».
Словно почувствовав, что она на него смотрит, Оберлус поднял голову и в свою очередь посмотрел на нее.
Они просидели молча долгое время; наконец он кивнул на ее раздавшийся живот и спросил:
— Все толкается?
— Иногда.
— Когда родится?
— Не знаю. Здесь, на острове, да еще в этой пещере, теряешь даже счет времени. Осталось, наверное, два месяца. — Она помолчала. — К тому же мне не хочется, чтобы он родился, — добавила она. — Пока он находится внутри меня, остается надежда, что это будет нормальный ребенок. Красивый малыш.
— Ты так скоро разуверилась? Не так давно ты была убеждена в том, что он и родится нормальным.
Он не получил ответа и через мгновение, заметив, как она поглаживает живот, снова спросил:
— Ты смогла бы оставить его в живых, даже если бы он оказался уродом?
Она посмотрела ему в глаза и честно призналась:
— Не знаю. Я каждый день себя об этом спрашиваю — и пока не знаю ответа.
— А я вот знаю, — заявил он. — Ты поступила бы так же, как моя мать, — кормила бы его, пока он не перестал быть беспомощным, после чего бросила бы из отвращения. Не представляю
— Это был бы мой ребенок.
— Нет, — возразил Оберлус, — это был бы мой ребенок. И каждый раз при взгляде на него, такого страшного, ты обвиняла бы меня за его появление на свет, поскольку это я тебя изнасиловал. Ты забыла бы о том, как хорошо иногда тебе было, и о том, что, возможно, именно в один из таких моментов ты его и зачала. — Он закрыл книгу и положил ее на стол. — Я уже тебе сказал об этом и повторяю еще раз, чтобы не оставалось сомнений: если он будет похож на меня, будет лучше для него и для всех бросить его в море.
Малышка Кармен хотела было что-то сказать, однако ребенок внезапно забился, и она невольно поморщилась от боли. Потерла то место, в которое он толкнул ножкой, и слегка улыбнулась.
— Сильный, — сказала она. — В этом нет сомнения.
— Должно быть, мальчик. — Оберлус засмеялся своим ужасным смехом, как всегда обнажая сточенные зубы. — Представляешь, если родится похожая на меня девочка?
Она пронзила его испепеляющим взглядом:
— Не вижу в этом ничего смешного.
— А я вижу, — заявил он. — Представь себе женщину, которая унаследовала бы твои ноги, твой стан, эту высокую грудь и фантастический зад и у которой была бы физиономия вроде моей. Вот была бы потеха!
Кармен де Ибарра взирала на него с отвращением, как если бы она смотрела на жабу или змею, которые неожиданно обрели дар речи.
— Нет ничего, божественного или человеческого, что ты уважал бы? — спросила она. — Даже своего собственного ребенка?
— Даже его, — кивнул Оберлус. — Когда я взбунтовался, я пошел против всего и против всех. Включая Бога и моих собственных детей. — Он показал на нее пальцем. — Но обещаю тебе, что, если он окажется похожим на меня, я отнесусь к нему с уважением. Я сразу же его убью, но со всяческим уважением, что да — то да.
Она встала и принялась медленно ходить из стороны в сторону по просторной пещере, держась за спину, тяжело ступая и переваливаясь с ноги на ногу. Не глядя на него, она сказала:
— Иногда мне кажется, что ты огорчишься, если ребенок родится нормальным. Почувствуешь себя преданным. Не мною, это невозможно, а им… В глубине души ты страстно желаешь, чтобы он почувствовал такую гордость за своего мужественного отца, что предпочел бы походить на него, даже если бы это стоило ему жизни в момент рождения.
— Ты сумасшедшая.
— Нет. Мне прекрасно известно, что нет. И мне также известно, что в глубине ты такой же, как все… себялюбивый и спесивый. Ты гордишься своими собственными недостатками, хотя эти недостатки и стали причиной твоего несчастья. — Утомившись, она прислонилась к каменной стене, учащенно дыша, словно ей не хватало воздуха. Затем указала на трех пленников, связанных и похожих тюки: — Чтобы ты сделал, если бы родился таким, как они? Один дурак, а двое других покорно исполняют, что им ни скажи… Взгляни на них! Ты превратил их в послушную скотину, у которой воли еще меньше, чем у собаки… Сколько ты собираешься их так держать? Они же не могут даже пошевелиться.