Иисус неизвестный
Шрифт:
Вот что значит: от чуда опьянеть — чудо понять, чудо совершить, — претворить воду в вино.
«Было это или не было?» — чтобы об этом спросить Алешу и, услышав ответ его: «Было! Кто-то посетил мою душу в тот час», — все-таки решить: «галлюцинация», — каким надо быть лакеем Смердяковым, хотя бы и ученым, премудрым, во всеоружии «Критики чистого разума»! Но, кажется, надо быть лакеем во сто крат большим, чтобы спросить ев. Иоанна: «было это или не было?»
«Все про неправду написано», «голый вымысел», — кто так решил и на этом успокоился, тот очень плохо знает историю, а души человеческой не знает совсем. Как же не понимают левые критики, что для такого «вымысла» надо быть не ев. Иоанном, все равно, учеником ли, «которого любил
Нет, Кана Галилейская — не «вымысел». Что-то произошло в ней действительно, из чего родился евангельский рассказ. Что же именно? Этого мы, разумеется, никогда не узнаем с точностью. Главное, что здесь затрудняет исследование, есть общее свойство всех исторических свидетельств IV Евангелия. Мастер, никем не превзойденный, в том, что живописцы называют «светотенью», «chiaroscuro», смешивает Иоанн свет ярчайший с глубочайшею тенью, в таких неуловимых для глаза переливах-слияниях, что чем больше мы вглядываемся в них, тем меньше знаем, действительно или призрачно то, что мы видим.
Рано, когда еще было темно, приходит Мария Магдалина ко гробу. (Ио. 20, 1.)
Во всем IV Евангелии такая темнота раннего утра. В винчьевской живописи происходит нечто подобное. Может быть, в Моне Лизе живой мы не узнали бы той, что на портрете, из чего, однако, не следует, что не было живой: так, из того, что мы не узнаем исторической Каны Галилейской в Евангельской, не следует вовсе, что исторической не было.
Два порядка смешивает или нарочно соединяет Иоанн, — Историю и Мистерию, так что все его свидетельство — полуистория, полумистерия; смешивает, или нарочно соединяет, явь с пророческим сном, с тем, что он называет «знамением», а мы называем «символом», «подобием», — так что все у него, — как полуявь, полусон. Это надо помнить, чтобы понять, что произошло в Кане Галилейской.
Скрытое в свидетельстве Иоанна, исторически-твердое тело осязается лучше всего в таких для нас невообразимых, ненаходимых чертах, как эта:
нет у них вина, —
говорит Мать, а Сын отвечает:
что Мне до тебя, женщина? (Ио. 2, 3–4).
Сколько бы ни сглаживали этой режущей остроты, — не сгладят. («Что Мне и тебе, женщина?» — хотя и буквальный, но, по смыслу и по множеству других примеров на тогдашнем простонародном греческом языке, koin^e, неверный перевод.) Слово это надо принять, как оно есть: вслушаться ухом, не оглохшим от двухтысячелетней привычки, в эту, для нас «фальшивую ноту», как бы от железа по стеклу скрежещущий звук, — так, как будто мы слышим его в первый, а не в тысячный раз; надо «удивиться-ужаснуться» ему до конца, — и может быть, мы поймем, что, если в нашей человеческой музыке нужны диссонансы для высшей гармонии, для высшего лада — разлады, то и в музыке божественной. Евангелии, — тоже.
Только что услышав в Вифаваре-Вифании глас Матери своей Небесной, Духа: «Ты — Сын Мой возлюбленный: в сей день Я родила Тебя», — не мог бы сказать Иисус земной матери: «Мать», так же как земному отцу: «Отец»; мог — только Небесной Матери и Отцу Небесному. [481]
Вот почему и в слове любви нежнейшей, какая только была на земле, когда, вися на кресте. Сын глазами укажет матери на любимого ученика, брата Своего нареченного, — Он не назовет ее «матерью».
481
Мы не поймем Евангелия (особенно, IV) пока не только не поймем разумом, но и в религиозном опыте не осуществим того, что на родном языке Иисуса и матери Его, еврейско-арамейском, «Дух» — не мужского рода, как Spiritus, и не среднего, как, а женского, Rucha, Ruach, что, разумеется, ничуть не колеблет христианского догмата о Пресвятой Троице, но освещает его новым светом и открывает в нем Лицо Неизвестное. — Д. Мережковский, Иисус Неизвестный, I т., II ч., гл. VI, «Рыба-Голубь».
Женщина!
Мог ли бы Он так назвать ее, если бы не знал, что и ей открыта эта святейшая тайна сердца Его — любовь, соединяющая Их обоих, земную и Небесную?
Вот в какую глубину сердца Господня мы заглядываем сквозь «светотень» Иоанна, как сквозь темную ясность вод — в их глубину бездонную; вот для какой божественной гармонии нужен этот диссонанс человеческий.
Тайно пил Иоанн из сердца Господня, —
Ex ilio pectore in secreto bibebat, —
скажет бл. Августин. [482] Только возлежавший у сердца Его — мог пить из него так, как пчелы пьют мед из цветов. «Женщина», вместо «матери», — горькая, на языке человеческом, полынь, а на языке ангельском — сладчайший мед сердца Господня.
482
August., Tract, in Johan., 36.
Ранним, еще темным утром, когда особенно крепок и сладок сон, мать будит спящего Сына, потому что знает, что час Его пришел, Царства Божьего солнце встает, брачный пир готов, а спящий не хочет проснуться, молит не будить: «Что Мне до тебя, женщина?» Но когда говорит: «Час Мой еще не пришел», — знает, что уже пришел.
Отче! избавь Меня от часа сего (Ио. 12, 27), —
скажет и Отцу Небесному, в тот канун последнего дня, так же, как в этот — первого, говорит матери земной. Если говорит ей о часе Своем, то, верно, потому, что знает и она, что это за час для Него. Это видно уже из того, что она велит слугам:
Что бы Он вам ни сказал, то сделайте. (Ио. 2, 5.)
Знает ли мать, что не только вода претворится в вино, но и вино в кровь? И если знает, то для этого ли будит спящего, торопит Его, как бы своими руками толкает на это?
Кажется, видишь два эти сближенных, таких друг на друга похожих лица. Сына и Матери; кажется, слышишь таинственный сговор, почти без слов, только в быстро обмененных взорах. И опять «светотень» бездонных глубин, лада небесного земной разлад, диссонанс божественной гармонии; полынь человеческая — ангельский мед.
Если бы мы больше знали Неизвестного, любили Нелюбимого, то может быть, поняли бы, что все равно, был или не был в Кане Галилейской тот, кого мы называем «евангелистом Иоанном», — он как будто своими глазами видел, своими ушами слышал все; возлежал у сердца Господня и «тайно из этого сердца пил».
Первая, исторически подлинная канва Иоаннова свидетельства о Кане Галилейской — вероятно, очень древнее, простодушно-простонародное сказание или, не будем бояться слов, «легенда» только что ко Христу обратившихся прозелитов-эллинов (их здесь, в Галилее «языческой», множество), посвященных в Дионисовы таинства и еще кое-что помнящих о чуде, для них уже не истинном, неутоляющем — претворении воды в вино, кровь лозную (Дионис — Лоза). Очень вероятно, что и в этой легенде мы могли бы прощупать исторически твердое тело.
Кана Галилейская, в отличие от всех других, вне Галилеи, соседних местечек, под тем же именем «Кана» (эта географическая точность — лишний признак не «голого вымысла»), кажется, нынешнее селение Kephar Kenna, в пяти километрах к северо-востоку от Назарета, на пути в Капернаум, есть место действия, а время — первый день служения Господня, или канун этого дня. [483] Нет причины сомневаться в исторической точности этих двух свидетельств.
Идучи из Капернаума в Назарет, Иисус действительно мог зайти в Кану и быть зван на брачный пир, вместе с матерью и перешедшими к Нему от Иоанна Крестителя учениками, что подтверждается и другим свидетельством IV Евангелия:
483
Th. Zahn, Das Evangelium des Johannes, 1921, S. 151–152.