Иисус неизвестный
Шрифт:
Слово о разделении на «посвященных», спасаемых, «непосвященных», погибающих, «неисторично», «неподлинно», потому что слишком «несправедливо», — с легкостью решает левая критика. [532] Но по общему правилу: чем слово Господне для нас неимовернее, тем подлинней; и, может быть, лучшая порука в исторической подлинности этого слова — крайняя, с нашей человеческой точки зрения, невыносимая тяжесть его, странность, парадоксальность, неземная чудесность, — чудовищность, опрокинутость, обратность всей Канто-Аристотелевой этики, всей нашей земной, Эвклидовой геометрии, как бы вывернутость наизнанку, трех измерений в четвертом, где «все наоборот», так, что левая перчатка надевается на правую руку, и происходит ломающий вывих всего.
532
P. Wernle, Die synoptische Frage, 1899, S. 145.
Притчи только у синоптиков; их нет в IV Евангелии, самом таинственном из всех четырех, прозрачно-темном, бездонно-ясном, как ночное небо.
Притчами говорил Я вам доселе, но наступает время, когда уже не буду говорить вам притчами, но прямо возвещу вам об Отце…
Я исшел от Отца, и пришел в мир, и опять оставляю мир и иду к Отцу.
Ученики сказали Ему: вот теперь Ты прямо говоришь и притчи не говоришь никакой.
Теперь видим, что Ты знаешь все… Посему веруем, что Ты от Бога исшел.
Иисус отвечал им: теперь веруете? Вот, наступает час, и настал уже, что вы расстаетесь, каждый в свою сторону, и Меня оставите одного. (Ио. 16, 25–32.)
Слово это сказано, конечно, не только Двенадцати на Тайной Вечере, но и всем ученикам Его, до конца времен.
Те, кто со Мной, Меня не поняли. [533]
Сын человеческий, пришед, найдет ли веру на земле? (Лк. 18, 8.)
Как надо не знать Его, не любить, чтобы не услышать, с какою мукой стучится Он, в притчах, в запертые двери нашего сердца: «кто имеет уши слышать, да слышит!»
533
Acta Petri cum Simone, с 10 — Resch, Agrapha, 277.
Так, многими притчами проповедовал им слово, сколько они могли слышать (Мк. 4, 33).
В этом-то «сколько» и ключ ко всему: люди, как ни глухи, все-таки слышат, сколько могут слышать, в притчах, а без них совсем ничего не услышали бы — «рассеялись бы, каждый в свою сторону, и оставили бы Его одного». Нет, в притчах — не самое «жестокое», «нелепое», как нелепо и жестоко думает левая критика, а самое милосердное и мудрое подхождение к истине.
«В евангельских притчах мы имеем нечто подобное греческому ваянию, где совершенная прелесть как бы дает себя осязать и любить», — замечает Ренан только отчасти верно: [534] увы, есть и у греческих ваятелей, так же, как и у Гомера, полынь в меду — в сладчайшей любви к жизни горький привкус смерти. Жизнь любить такою бессмертной любовью, какою любит ее Иисус в притчах, мог только Он один, победивший смерть.
534
Renan, Les Evangiles, 1923, p 99.
В тихой ясности притч, ласково покоится взор Его на всех явлениях мира и, проникая сквозь все покровы их, видит руку Бога живого во всем, что растет и зреет под Божьим солнцем и росою небесною, до последней жатвы — Конца. [535]
Ты возвестил Меня, Господи, творением Твоим; я восхищаюсь делами рук Твоих (Пс. 91, 5), —
мог бы Он сказать, как никто, потому что и Сам участвует в деле Отца, в творении мира:
Отец Мой доныне делает, и Я делаю (Ио. 5, 7).
535
Harnack, Das Wesen des Christentums, 25.
Две у Него родины — земля и небо, и Он как будто иногда не знает Сам, какая из двух Ему роднее, какую Он больше любит.
Все земное отражается в притчах с неземною четкостью, как в ясных водах райских озер; снится, вспоминается как уже в царстве небесном — вечности, все, что было на прежней, покинутой, скорбной, скудной, и все-таки милой, земле. Как бы оттуда сюда, с неба на землю смотрит Он взором любви бесконечной. [536]
О, как понятно, что дети и взрослые, глупые и мудрые, злые и добрые, все одинаково слушали и будут слушать Иисусовы притчи с ненасытимою жадностью, даже не понимая тайного смысла их, как неземные и все-таки вечно родные, детские, райские сны!
536
В притчах Иисуса — жадно, как у маленьких детей или у Адама в раю, на все открытый и все видящий глаз.
Поняли бы, может быть, и нынешние «тихие люди земли», так же как тогдашние, почему Иисус едва ли мог сказать с поэтической общностью, как у Матфея (6, 26) «посмотрите на птиц небесных», а сказал, вероятно, с наглядною точностью, как у Луки (12, 24) «Посмотрите на воронов они не сеют, ни жнут, нет у них ни хранилищ, ни житниц, а Бог питает их Всех птиц небесных мудрее, к Богу, доверчивее всех, — ворон, вылетающий искать себе пищи с первым веяньем весны, на голые, еще зимние поля».
Поняли бы также в притче о соли (Мк 9, 50) то, чего мы не понимаем, как может быть соль «несоленой» Генисаретские солильщики рыбы, употреблявшие «слабую», из Мертвого моря, потому что нечистую, с другими веществами смешанную соль. (Lagrange, Marc, 254)
Всякая хозяйка бедного галилейского домика узнала, бы себя в притче о потерянной драхме (Лк 15, 8 — 10), где женщина, зажегши днем лампадку, , потому что в сельских домах Галилеи темно и днем, особенно в углах, куда могла закатиться драхма, метет пол, чтобы пропавшая денежка звякнула, а что не украдена, знает, вероятно, потому что не выходила из дому (Ad Julicher, Die Gleichnisreden Jesu, 321.)
Всякий винодел и садовник узнал бы себя в притче о бесплодной смоковнице (Лк 13,6–9) лучшие соки земли высасывают глубоко в нее входящие корни этого дерева, а ветви его слишком густою тенью лишают солнечного света и тепла соседние злаки, особенно лозы виноградников, где большей частью сажаются смоковницы (Julicher, 436.)
Понял бы всякий нищий, из иудеев же особенно, потому что свиньи для них, по Закону, «нечисты», — до какого лютого голода должен был дойти Блудный сын, когда «рад был наполнить чрево свое рожками которые ели свиньи, но никто не давал ему» (Лк 15, 61.)
Отнятые у небесных детей. Ангелов, и подаренные людям, детям земли, игрушки, — вот что такое притчи. Кажется иногда, что Иисус играет в них сам, как дитя, с людьми, миром и даже с Отцом. Тихая на всем улыбка: «ласков и тих в увещании, весел с достоинством hilaris servata gravitate», — по апокрифу Лентула.
Мог ли бы Он, без внутренней улыбки, грустной и радостной вместе, как солнце сквозь облако, сравнивать Себя с «подкапывающим дом, ночным вором» (Лк. 12, 39), или Отца, то с «неправедным судьею» (Лк. 18, 1–7), то с ленивым другом, не желающим вставать ночью с постели, чтобы дать хлеба взаймы просящему другу (Лк. 11, 5–8), то с обманутым домовладыкой, который хвалит управителя неверного, бесчестного, за то, что тот обманул его, поступил «догадливо», ибо «сыны века сего догадливее, (житейски умнее) сынов света в своем роде»? (Лк. 16, 1–8).
Многие притчи запечатлены таким божественным здравым смыслом, что наш человеческий смысл кажется перед ним лишь обезьяньей или сумасшедшей хитростью. И тут же, рядом с детской простотою, — неземная метафизика, темная глубина под светлой поверхностью. Точно мимоходом, нечаянно, открываются иногда премирные тайны: притча-парабола, как будто только земная, — становится вдруг исполинскою, из этого мира в тот уходящею, «астрономической параболой».
За две тысячи лет, почти никто не увидел, какая загадка о премирном, не только от человеческой воли идущем зле заключена в притче о плевелах, неразличимо-смешанных, в искушающем равенстве с доброй пшеницей — «сынами Божьими» (Мт. 13, 24–30; 36–43).
Точно такая же «астрономическая парабола» — в притче о соли.
Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям. (Мт. 4, 13) Ибо всякий огнем осолится, и всякая жертва солью осолится. (Мк. 9, 49.) [537]
Судя по тому, что в предыдущих стихах говорится у Марка о «вверженных в геенну огненную» (9, 44; 47), речь идет и в этом стихе о том же огне: всякий, не только ввергаемый в геенну, но и вступающий в рай, «огнем сселяется», как «жертва — солью», проходит через какой-то общий для всех огонь. Какой же именно? «Бог есть любовь» (I Ио. 4, 16), и «огнь поядающий» (Втор. 4, 24): значит, Бог есть огонь любви — начало бессмертия для всех одинаково, спасаемых и погибающих, как соль есть начало нетления для всех сселяемых веществ. Вечною мукою в аду или вечным блаженством в раю будет один и тот же огонь любви, там неутолимой, здесь утоляемой.
537
Слово это, во второй, главной части своей, выпавшее из канонического текcта, вошло снова только в позднейшие чтения из латинской Вульгаты и из греческого textus receptus Глубокая древность и, вероятно, подлинность его, однако, засвидетельствована в Codex Cantabrigiensis, ad Marc 9, 43 (Resch, Agrapha, 41, 339).
«Что есть ад?.. Страдание о том, что нельзя уже более любить, — учит старец Зосима у Достоевского. — Раз, в бесконечном бытии, дана духовному существу, появлением его на земле, способность сказать себе: „Я есмь и люблю“. И что же? Отвергло сие существо… дар бесценный, не возлюбило… и осталось бесчувственным. Видит таковой, уже отошедший… и лоно Авраамово, как в притче о богатом и Лазаре, и рай созерцает, и ко Господу восходить может, но именно тем-то и мучается, что ко Господу взойдет он, не любивший… Ибо зрит ясно и говорит себе уже сам: „ныне уже и знание имею и, хоть возжаждал любить, но уже подвига не будет в любви моей, не будет и жертвы, и не придет Авраам, хоть каплею воды живой… прохладить пламень жажды любви деятельной, которою пламенею теперь, на земле ее пренебрегши“; жизни нет уже, и „времени более не будет“… Говорят о пламени адском материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо в мученье материальном, хоть на миг, позабылась бы ими страшнейшая всего мука духовная. Да и отнять у них эту муку невозможно, ибо она внутри их… А если б и возможно было отнять, то стали бы оттого еще горше несчастными. Ибо хоть и простили бы их праведные, из рая созерцая муки их, и призвали бы их к себе, любя бесконечно, но тем самым им еще более приумножили мук, ибо возбудили бы в них еще сильнее пламень жажды ответной, деятельной и благодарной любви, которая уже для них невозможна». [538]
538
Достоевский, Братья Карамазовы, Книга VI, Из бесед и поучений старца Зосимы, IX, О аде и адском огне рассуждение мистическое.