Иисус неизвестный
Шрифт:
Мытари и блудницы впереди вас (праведников) идут в царство Божие (Мт. 20, 16), —
скажет Господь. Мытари, telonai, по Талмуду, — «те же разбойники». [516]
И к злодеям причтен (Мк. 15, 28), —
будет Сам Иисус. В сонме блудниц и мытарей, Он — «злодей» среди злодеев, «отверженный» среди отверженных, «проклятый» среди проклятых.
Этот народ — невежда в законе; проклят он (Ио. 7, 49), —
скажут люди закона о всех идущих за Иисусом, «беззаконником». Проклят «темный народ», am haarez, — вот это-то «проклятье» и будет Благословением, Блаженством, по закону «опрокинутого мира» — царства Божия.
516
Osk. Holtzmann, Christus, 1922, S. 123.
Равенство
Кто имеет, тому дано будет, и приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет (Мт. 12, 12), —
вот для меры сил человеческих невыносимая, возмутительная, душу переворачивающая, несправедливость, неравенство, — как бы нарочно в лицо всей человеческой справедливости брошенный вызов.
В этом смысле, не только вся Нагорная проповедь, все учение Христа, но и вся Его жизнь, — не что иное, как опрокинутый закон. Мир будет спасен величайшим из всех злодеяний — Богоубийством Голгофским: Крест — всех опрокинутых законов, перевернутых справедливостей венец.
Сколько бы ни доказывал Кант, что христианство есть «учение нравственное», прежде всего, — с тем же, если не с большим, правом могут доказывать другие, что христианство «безнравственно». Главное во всякой и в собственной Кантовой этике — «категорический императив» долга, а в Нагорной проповеди тот же императив опрокинут. Нет, уж если говорить о нравственности, то все религии, от Моисеева Закона до Ислама, все философии, от Сократовой до Кантовой, подводят более широкое и твердое, потому что более общедоступное, в меру человеческих сил осуществимое, основание под нравственность, нежели христианство, с его нечеловеческой безмерностью, таинственной «превратностью», уходом из трех измерений в четвертое, где «все наоборот». Самое шаткое из всех равновесий, конус, поставленный на острие, — вот что такое христианство. Дорого обошлось оно людям, — не слишком ли дорого? Но, прежде чем это решить, надо бы подумать: можно ли было меньшей ценой спасти погибающий мир?
Детскую игрушку, ваньку-встаньку, напоминает человек, с тою лишь разницей, что у того человечка, игрушечного, свинцовый груз — в ногах, а у настоящего — в голове. Ваньку-встаньку нельзя опрокинуть, все подымается на ноги, а человека нельзя поднять, — все падает, как пал Адам, согрешив. Первородный грех и есть этот, к низу тянущий обратного ваньку-встаньку, свинцовый груз. Падшего в людях Адама поднять не может никакой закон, никакой императив, никакая нравственность. Чтоб это сделать, надо переместить в человеке центр тяжести. Это и делает Нагорная проповедь.
Не собирайте себе сокровищ на земле… но собирайте себе сокровища на небе…
Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. (Мт. 6, 19–21.)
Радуйтесь в тот день и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах. (Лк. 6, 22–23.)
Сердце человека — истинное сокровище, — тянущий груз, уже не свинцовый, а золотой, — переместится, и обратный ванька-встанька, падший Адам, встанет на ноги. Если царство Божие есть «опрокинутый мир», то и обратно, мир есть опрокинутое царство Божие. Снова опрокинуть раз уже опрокинутое, перевернуть перевернутое, — это и значит восстановить, выпрямить, поднять падший, оживить мертвый, спасти погибающий мир.
Это бесконечно просто, и не трудно, а невозможно людям, кроме одного Человека — Иисуса; этого не только никогда никто не делал, но и никому никогда не приходило в голову, что это вообще можно сделать.
Горе наше в том, что, за две тысячи лет, мы так привыкли к словам Его (как будто можно к ним привыкнуть, если только услышать их раз), что уже оглохли, ослепли к ним окончательно: твердим их, как таблицу умножения, бессмысленно. Но если б мы могли чуть-чуть отвыкнуть от них и вдруг услышать их так, как будто они сказаны не за две тысячи лет, а вчера-сегодня, то, может быть, мы удивились бы, ужаснулись; поняли бы вдруг, что это самые неимоверные, невыносимые, невозможные для нас, «безумные», как дважды два пять, самые нечеловеческие из всех человеческих слов. [517] И всего неимовернее, может быть, то, что Он говорит их так просто. В каждом слове Его опрокинут мир, с такою же бездонно тихою ясностью, как в совершенно гладком зеркале вод —
517
Д. Мережковский, Тайна Запада, II Боги Атлантиды, 2, Стыдная рана, XXV–XXVI.
518
A. Harnack, Das Wesen des Christentums, 1902, S. 24, 44.
Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 26), —
эти раздирающие наше сердце слова Он говорит так тихо и ласково, как и мать не говорит с ребенком. Но мы должны помнить, как все это неимоверно, неслыханно, перевернуто, обратно или даже «превратно»: да, лучше это считать губительно-превратным, «демоническим», чем к этому привыкнуть, как мы привыкли. Те, кто ненавидит Его, ближе к Нему и правее тех, кто лишь терпит Его и считает Нагорную проповедь «отчасти полезною» — «учением нравственным прежде всего».
«Кто не возненавидит отца своего и матери»… Хочется, не дослушав, бежать от страха, но, может быть, потому именно, что не дослушал. Если это кажется «возмутительным», «противоестественным», то, может быть, потому, что принято, как новая заповедь, закон, повеление: «возненавидь». Но ведь это вовсе не так. Верно понятые слова Его страшно освобождают нас, а не порабощают; ставят перед нами цели, задачи, а не законы. [519] Требует ли Он чего-нибудь, повелевает ли, принуждает ли? Нет, только сообщает опыт, непреложно ясный хотя и не нашему, а иному, как будто опрокинутому, а на самом деле, может быть, восстановленному, здравому смыслу, где все наоборот смыслу нашему, мнимо-здравому, больному, искаженному.
519
Br. Wehnert, Jesu Diesseitstreligion, 1911, S. 21.
Столь непонятное, страшное для нас, в Его неиспытанной нами любви, небесно-земной, agap^e, становится простым, легким и радостным в нашей любви, только земной, — эросе. «Люби врага твоего». Если в плотской любви один любит, а другой ненавидит, то любящий любит и врага, и это так естественно, что ему не надо говорить: «Люби». — «И оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей» (Мт. 19, 5), — столь же естественно.
Сделавшие опыт Его любви знают, что, любя Его, нельзя не оставить, не возненавидеть, если для Него это нужно, отца и матери, и не прилепиться к Нему так же естественно, легко и радостно, как любящий прилепляется к возлюбленной.
Нет, вовсе не говорит Он: «оставь», «возненавидь»; Он только говорит: «возненавидишь», «оставишь». Вовсе ничего для Себя от человека не требует, а только соблазняет его, пленяет Собой, влюбляет в Себя; не повелевает ничего, а лишь открывает, что было, есть и будет в человеке, или может быть всегда, — скрытое в нем и всегда готовое открыться Блаженство.
Это не легко и не трудно, а это есть, или этого нет; и у кого есть, тому познать Блаженство не трудно, а невозможно не познать, не потерять для него души своей, не возненавидеть отца и матери, не полюбить врага, — как невозможно берегу не опрокинуться в ясной поверхности вод. Если же есть малейшее усилие, принуждение, несвобода, легчайшая тень «закона» в Блаженствах; если я не лечу, не падаю в них, то это еще не Блаженства. Трудно человеку войти сквозь тесные врата, оторваться от земли, как устрице — от родной скалы; но, раз он вошел, оторвался, то уже легко. Легкость эта и есть главный признак Иисусова бремени: