Иисус: Возвращение из Египта
Шрифт:
— Ее накрыли? — спрашивала она. — Она была бледной?
Ее просили успокоиться.
— Она плакала, когда умирала?
Я заснул.
Когда я проснулся, дети в комнате все еще спали. Теперь здесь лежали и мои старшие братья, тоже заболевшие.
Я смог встать только на следующее утро.
Сначала я решил, что в доме все еще спят, и вышел во двор.
Было тепло. За время моей болезни листья на смоковнице стали очень большими. Виноградную лозу усыпали белые цветы. Высокое синее небо стояло надо всем огромным куполом; в нем плыли белые облака, не грозившие
Я был так голоден, что готов был съесть что угодно. Я не помнил, чтобы когда-нибудь так сильно хотел есть.
Из комнат, что занимал Клеопа со своей семьей на другой стороне двора, послышались голоса. Я вошел и увидел там маму и дядю. Они сидели на полу и разговаривали, перед ними стояли блюда с хлебом и соусом. Окно занавешивала лишь тонкая ткань. На плечи мамы и Клеопы падал свет.
Я присел рядом с мамой.
— …И буду заботиться о них. Я обниму их и прижму к себе, потому что теперь я их мать, а они — мои дети. — Вот что говорила она Клеопе. — Ты понимаешь меня? Теперь они мои дети. Они братья и сестры Иисуса и Иакова. Я могу позаботиться о них. Я хочу, чтобы ты верил мне. Все обращаются со мной как с ребенком, но я уже не девочка. Я буду им настоящей матерью. Мы все одна семья.
Клеопа кивал, но вид у него был рассеянный.
Он подал мне хлеба, прошептал слова благословения, и я повторил их за ним, тоже шепотом. А потом набросился на хлеб.
— Нет-нет, не ешь так быстро, — остановила меня мама. — Тебе еще нельзя. И выпей вот это. — Она придвинула ко мне чашку с водой. Мне же хотелось еще хлеба.
Мама провела рукой по моим волосам. Поцеловала меня.
— Ты слышал, что я говорила сейчас твоему дяде?
— Они мои братья и сестры, — кивнул я, — и всегда ими были. — И я затолкал в рот еще один кусок хлеба с соусом.
— Все, хватит, — сказала мама. Она собрала блюда с едой, поднялась и вышла из комнаты.
Я остался сидеть вместе с дядей. Только придвинулся к нему поближе.
Его лицо было спокойным, как будто горе и слезы ушли, оставив после себя пустоту.
Он обернулся и посмотрел на меня очень серьезно.
— Как ты думаешь, Господь Всевышний должен был забрать одного из нас? — спросил он. — И раз меня помиловали, то вместо меня забрали ее?
Я так удивился, что едва дышал. Мне тут же вспомнилась моя молитва о том, чтобы он жил, которую я вознес Небесам на реке Иордан. Я помнил силу, что лилась из меня в Клеопу, когда я прикоснулся к нему рукой, а он пел псалмы, стоя в реке, и ни о чем не знал.
Я пытался сказать что-нибудь, но слова не шли.
Что мне оставалось? Только заплакать.
Он обнял меня, успокаивая.
— Ах, мой родной.
— Господи! — начал молиться он. — Ты исцелишь меня, даруешь мне жизнь. Вот, во благо мне была сильная горесть… Живой, только живой прославит Тебя, как я ныне: отец возвестит детям истину Твою.
Мы несколько недель не выходили за пределы нашего двора.
Мои глаза болели на свету. Мы с Клеопой покрасили часть комнат свежей побелкой. Однако те, у кого была работа в Сепфорисе, ходили в город.
Наконец все выздоровели, даже крошка Есфирь, за которую тревожились сильнее всего, потому что она была совсем еще младенцем. Однако я видел, что с ней все будет в порядке: она снова начала громко плакать, как раньше.
Рав Шеребия, священник с деревянной ногой, пришел к нам в дом с водой очищения, чтобы окропить нас, а потом приходил и в последующие дни. Эту воду он сделал из пепла красной телицы, которую зарезали и сожгли в храме, как предписано Законом, и живой воды из источника, что течет возле синагоги на краю деревни.
Водой очищения окропляли несколько дней подряд не только нас, но и весь дом, и всю кухонную утварь и горшки, в которых держали воду, вино и пищу. Окропляли все, даже микву.
После каждого окропления мы окунались в микву; и после заката на последний день окропления мы все и наш дом очистились.
Мы стали нечисты оттого, что под крышей нашего дома умерла тетя Мария. Для нас это была очень важная и торжественная церемония, особенно для Клеопы, который читал отрывки из Книги Чисел, где говорится об очищении и о том, как его проводить.
Меня захватил этот ритуал. Я решил для себя, что мне обязательно нужно будет когда-нибудь пойти в Иерусалим и своими глазами увидеть, как закалывают и сжигают красную телицу.
Когда-нибудь, но не сейчас, когда там идет война, только не сейчас. Через какое-то время в Иерусалиме наступит мир, и мы сможем пойти туда. Какое это будет зрелище, думал я: торжественное заклание телицы и ее сожжение, вместе с кожей, плотью, кровью и внутренностями. Так получают пепел, нужный для воды очищения. В храме столько удивительного, чего я еще не видел! Только теперь там сражаются люди.
Сейчас я помнил храм, заваленный мертвыми телами, заполненный стонущими людьми. Я помнил, как в храме умер человек, заколотый копьем. Тот солдат на лошади, что убил его, в моих воспоминаниях виделся мне существом, составленным из человека и лошади. Я помнил его копье, омытое кровью. А еще я помнил храм, каким видел его в своем сне, том странном сне… Как мне могло такое присниться?
Но все это ушло далеко-далеко.
После ритуала очищения на нас снизошел покой.
Я не мог сообразить, делали мы нечто подобное в Александрии или нет, и у меня оставались лишь смутные воспоминания о младенце, умершем, когда я жил в Египте. То был новорожденный сын моего дяди Алфея. Но в этом краю существовала традиция выполнять такие ритуалы в строгом соответствии с Законом. И все с радостью так и поступали.
Правда, я понимал, что мои дяди не стали дожидаться очищения, прежде чем вновь приняться за работу в Сепфорисе. Они не могли себе этого позволить. Некоторые из них не прерывали работы во все время нашей болезни. А женщины ходили на рынок и в огород, потому что иначе было нельзя. Я не задавал об этом никаких вопросов. Я понимал, что мы делали все, что было в наших силах. И я доверял решениям своих дядей и Иосифа. Люди делают только то, что могут.
Через некоторое время после очищения, когда я еще даже не начал выходить со двора, среди моих дядей возник жаркий спор.