Икона
Шрифт:
Более важным было то, что девяносто процентов секретов стали доступны, и подчас за минимальную плату. Даже в бывшем КГБ появился офицер по связям с прессой. А на другой стороне центра города, в посольстве США, работников ЦРУ едва хватило бы на футбольную команду.
Но Хьюго Грей был молод, полон энтузиазма и убеждён, что квартиры дипломатов до сих пор прослушиваются. Коммунизм, может быть, и ушёл, но рождённая им паранойя процветала. Конечно, он был прав, но агенты ФСБ уже вычислили его и были вполне счастливы.
Неизвестно почему названный так, бульвар Энтузиастов 7 —
Согласно личному делу, Леонид Зайцев жил со своей дочерью, её мужем, водителем грузовика, и их ребёнком. В половине первого по-летнему тёплой ночи, когда к дому подъехала блестящая чёрная «чайка», её водитель высунул голову наружу, пытаясь разглядеть грязные таблички с названиями улиц.
7
Очевидно, имеется в виду шоссе Энтузиастов, называвшееся до Октябрьской революции Владимирским трактом, «Владимиркой», по которой шли этапами ссыльные в Сибирь.
У зятя, конечно, была другая фамилия, и им пришлось потратить время, чтобы узнать у разбуженного соседа на первом этаже, что нужная семья живёт на пятом. Лифт отсутствовал. Четыре человека тяжёлым шагом поднялись по лестнице и забарабанили в облупившуюся дверь.
Открывшая им женщина, заспанная, с тупым взглядом опухших глаз, выглядела лет на десять старше своих тридцати пяти. Гришин действовал вежливо, но настойчиво. Его люди, оттолкнув женщину, вошли в квартиру и начали обыск. Обыскивать было почти нечего — квартирка была крошечной: две комнаты, вонючая уборная и кухонная ниша за занавеской.
Женщина спала на двуспальной кровати со своим шестилетним сыном в одной из комнат. Ребёнок проснулся и начал хныкать, а затем, когда кровать перевернули, чтобы убедиться, что под ней никто не прячется, громко заплакал. Открыли и обыскали два жалких фанерных шкафа.
В соседней комнате дочь Зайцева беспомощно показала на стоящую у стены раскладушку, на которой обычно спал её отец, и объяснила, что её муж уже два дня как уехал в Минск. Разрыдавшись (ребёнок последовал её примеру), она сообщила, что отец накануне не вернулся утром с работы. Она беспокоилась, но не заявила о его исчезновении. Подумала — может быть, заснул где-нибудь на скамейке в парке.
Оказалось достаточно десяти минут, чтобы убедиться, что в квартире никто не прячется. Гришину было ясно, что женщина слишком напугана и к тому же глупа, чтобы лгать. Через полчаса они уехали.
Гришин приказал не возвращаться в центр Москвы, а ехать за город, где в лагере, в сорока километрах от Москвы, держали Акопова. И до утра он сам допрашивал несчастного секретаря. Перед рассветом тот, рыдая, признался, что мог оставить этот важный документ на столе. Такого с ним никогда не случалось. Он никак не мог понять, как он забыл запереть его в сейфе. Акопов молил о прощении. Гришин кивал и похлопывал его по спине.
Выйдя из казармы, он подозвал одного из своих самых верных помощников.
— День будет душным и жарким. Наш друг сильно расстроен. Думаю, купание на восходе солнца ему не повредит. — И поехал обратно в город.
Если роковая папка осталась на столе Акопова, рассуждал Гришин, то её мог по ошибке выбросить уборщик. Или взять с собой. Первое не подходит. Мусор из штаб-квартиры партии всегда сохраняется несколько дней, до тех пор пока его не сожгут при свидетелях. Бумаги из мусора за прошлый вечер тщательно перебрали, лист за листом. Ничего. Итак, унёс с собой уборщик. Почему полуграмотный старик сделал это, зачем ему могла понадобиться эта папка, Гришин не мог себе представить. Только старик может это объяснить. И он объяснит.
Прежде чем нормальные люди сели завтракать, он отправил своих людей, всех в штатской одежде, на улицы Москвы на поиски старика в потёртой солдатской шинели. У него не нашлось фотографии, но словесный портрет был подробным и точным.
Однако задача оказалась непростой даже для сыщиков полковника Гришина. Если, как подозревал Гришин, Зайцев теперь живёт на улице, придётся проверять каждого бродягу, которых великое множество. Но лишь у одного из них три стальных зуба и папка в чёрном переплёте. И он, и папка нужны немедленно. Озадаченные, но послушные гвардейцы, несмотря на жаркий день, тщательно прочёсывали Москву.
Джейсон Монк встал из-за стола, потянулся и решил спуститься в буфет. Месяц назад, когда он вернулся из Найроби, ему сообщили, что его служебные донесения оценены как хорошие, а в некоторых случаях — как в высшей степени хорошие. Повышение по службе рассматривается, а начальник африканского отдела доволен, но сожалеет, что потеряет его.
По прибытии Монк узнал, что записан на курс испанского языка, который начнётся сразу после рождественских каникул. Испанский будет его третьим языком, но он откроет перед Монком двери латиноамериканского отдела.
Южная Америка представляла собой обширную территорию, имеющую большое значение не только потому, что находилась по соседству и под влиянием США, как предписывала «доктрина Монро», но и потому, что являлась наипервейшей целью советского блока, который нацелился на неё как на плацдарм для восстаний, подрывной деятельности и коммунистической революции. КГБ проводил большую операцию к югу от Рио-Гранде, которую ЦРУ решительно намеревалось пресечь. В тридцать три года для Монка Южная Америка была хорошей ступенькой в его карьере.
Он помешивал кофе, когда почувствовал, что кто-то остановился у его столика.
— Великолепный загар, — произнёс голос.
Монк поднял глаза. Он узнал человека, который, улыбаясь, смотрел на него. Он поднялся, но человек жестом удержал его — милость аристократа к простолюдину.
Монк удивился. Он знал, что заговоривший с ним был одним из главных людей в оперативном управлении, потому что кто-то показал на него Монку в коридоре как на вновь назначенного начальника советского отдела группы контрразведки в советско-восточноевропейском отделении. Что поразило Монка, так это его невзрачная внешность. Они были почти одного роста, на два дюйма ниже шести футов, но человек, подошедший к Монку, будучи старше всего на девять лет, выглядел очень плохо. Монк заметил сальные, зализанные назад волосы, густые усы, закрывающие верхнюю губу слабого, тщеславного рта, совиные близорукие глаза.