Икона
Шрифт:
— А больше никого нет — братьев, двоюродных братьев, теток?
— Мой отец был единственным ребенком в семье, он умер, так что по линии Кесслеров осталась одна я. Есть еще моя мать, но она плохая помощница. Они с дедом ненавидели друг друга. Во всяком случае, она точно.
— Плохо. — Мэтью понял, что здесь крылась какая-то семейная тайна, но не стал расспрашивать — она сама должна была почувствовать, хочется ли ей об этом говорить. — Вы с ним много общались?
— Когда как. В последние годы меньше. Слишком много поездок.
—
— Я занимаюсь продажей и покупкой произведений искусства — для себя и еще нескольких друзей-клиентов. Мне постоянно приходится ездить. Но мне действительно это нравится. Я все жду, когда же мне захочется оседлой жизни. Вы, наверное, тоже много ездите?
— Я жил в Греции, несколько раз ездил в Турцию. Равенна, Венеция — там великолепные образцы искусства Византии. А так я особо никуда не езжу. Ненавижу самолеты.
— Как и большинство людей, — согласилась Ана. — В самолете я сплю как ребенок, даже когда мы попадаем в турбулентный поток. Наверное, это от отца — у него был собственный самолет. Я с десяти лет везде с ним летала.
— Он тоже занимался торговлей предметами искусства?
— Это наше семейное проклятие, — печально сказала она, откинувшись на спинку стула. — Вообще-то он был банкиром, как и дед. Но интересовался искусством, особенно с тех пор, как дед уже не мог ездить сам. Он погиб во время поездки, в которую отправился по поручению деда.
Мэтью не знал, стоит ли ему задавать вопросы. Она взглянула на него, и он просто кивнул.
— Самолет разбился, — продолжала она. — Никто не знает причин. Скорее всего неполадки в механике — отец-то был хорошим пилотом.
— Он сам управлял самолетом?
— Да, он любил летать. Все это было ужасно. Они с матерью собирались поехать в путешествие, и примерно в это же время дед должен был лететь в Южную Америку посмотреть одну работу. Вообще-то это была икона. По-моему, она выставлялась на аукционе, и был еще один претендент или что-то в этом роде, не важно. В общем, дед заболел и попросил отца слетать вместо него. Так что отец полетел посмотреть работу. На обратном пути его самолет врезался в гору в Венесуэле. Понадобилось несколько дней, чтобы найти обломки. Их было так мало, что никто толком не мог определить, что же произошло. Решили, что он летел слишком низко и в тумане врезался в гору, но точно теперь уже никто не скажет.
Он подождал, ожидая, что она продолжит, затем заговорил сам:
— А когда это случилось?
— Пятнадцать лет назад. Я тогда училась в старших классах.
— Это ужасно. Мне очень жаль, Ана.
Она пожала плечами:
— Это все в прошлом.
— Наверное, это подкосило вашего деда?
— Он никогда уже не был прежним. А моя мать до сих пор не может ему этого простить.
— Ну что ж, это несправедливо, но понятно. Учитывая обстоятельства.
— Я тоже винила его некоторое время, но это было неправильно. Ведь отец мог и отказаться. Но для него это было развлечением — летать
— Может быть, она простит его теперь — ведь он умер.
Ана усмехнулась:
— Мама не так легко прощает. Она не может простить мне, что я восстановила с ним отношения, — а я ведь ее единственный ребенок.
Впервые за все это время он взглянул на часы, висевшие над холодильником. Было уже поздно, больше одиннадцати.
— Похоже, вам не удастся заняться сегодня чтением.
— Ничего, это подождет.
— Спасибо за ужин. И за то, что поговорили со мной.
— Не уверен, что сказал вам что-то полезное.
— Вы слушали меня, задавали вопросы. А кроме того, у вас успокаивающий голос.
— Почти убаюкивающий, — пошутил он, чтобы не воспринимать ее слова слишком серьезно.
— Сейчас мне нельзя пренебрегать ничем, что способствует моему засыпанию. — Она резко встала и потянулась, покрутила головой. — Пойдемте, я выполню свои обязательства по сделке.
Мэтью последовал за ней по старой изогнутой лестнице. Его шаги были неуверенными, прошедшее было волнение вернулось с пугающей силой. Поводив рукой по стене, она нащупала выключатель, и из маленького вестибюля они вошли в узкий арочный проем. Часовня была меньше, чем показалось ему в первый раз. Он сделал вид, что рассматривает изображения остановок на Крестном пути, но его глаза помимо воли устремились к иконе. Казалось, что краски, поначалу едва различимые, менялись. Плащ был насыщенного красно-коричневого цвета, то розовато-лиловый, то кроваво-красный. Свечение, похоже, шло откуда-то снизу. Обычно он концентрировался на деталях, это всегда помогало ему, но сейчас чем ближе он подходил, тем труднее ему было оставаться безучастным наблюдателем. Он очень волновался. Ему показалось, что одна рука Девы пошевелилась, и он, закрыв глаза, сделал шаг назад.
— Не уверена, что вы хорошо здесь себя чувствуете, — сказала Ана тихо.
— Не переносите свой дискомфорт на ощущения других людей.
— Я не переношу. Я просто смотрю на вас, вы выглядите встревоженным.
Он сделал шаг, чтобы не встречаться с ней глазами, и глубоко вздохнул.
— Просто я устал. Мне пора.
На самом деле он не испытывал никакого желания уходить, но его беспокоило ее внимание, ее потребность проникнуть внутрь его души, в его эмоции.
— Хорошо, — ответила она.
Он вновь прикрыл глаза, чтобы собраться. И почувствовал ее руку у себя на плече, ее губы на своих губах — на одно мгновение. Она шагнула назад, прикосновение было настолько коротким, что могло сойти за дружеский поцелуй — если он предпочтет расценить его как таковой. Полминуты они молча смотрели друг на друга, окутанные теплым светом и окруженные кирпичными стенами. Ана ждала его реакции — напрасно.
— Ты не привык делать что-то самостоятельно? Ты просто ждешь, когда тебе все само приплывет в руки?