Иллюзия Луны
Шрифт:
Она любила их квартиру в городе, но загородный дом, который по сходной цене сдавала крошечная, похожая на мышонка старушка, обожала. Здесь чай из самовара, настоянный на листьях черной смородины, казался волшебным зельем, паучок, затянувший темный угол прозрачной паутиной, – колдуном-оборотнем, здесь половицы скрипели под ногами невидимых царевен, и в пламени печи плясали призрачные тени.
Днем они обычно уходили далеко в бескрайние поля по слабым, едва заметным в глубоком снегу тропинкам. Инга обожала, когда отец брал ее на руки и подбрасывал высоко в небо. Белая земля летела вниз, и Инге казалось, что она, как птица, парит над снегами. Румяные, разгоряченные, накувыркавшиеся в сугробах и набегавшиеся по спящему лесу, в котором между темных ветвей мелькали желтогрудые синицы или восхитительные черно-белые сороки, они возвращались в свой теплый дом. Кир доставал вкуснейший борщец, потомившийся в печке, нарезал мягкий пористый хлеб с хрустящей корочкой, наливал себе запотевшую стопочку водки, а Инге – брусничного морсу, и они садились обедать. Голодная и веселая, она с аппетитом уплетала нехитрые яства, с восторгом поглядывая на отца. Инга уже умела сравнивать и понимала, что не только для нее Кир самый красивый и сильный на свете. Она часто замечала внимательные и восхищенные взгляды, которыми женщины провожали его высокую фигуру. Видела, как они заглядывают ему в глаза, смеются его шуткам, улыбаются при его приближении. Ничего еще не понимая, Инга улавливала наэлектризованную атмосферу вокруг него, но она не волновалась, Инга была уверена, что отец всегда будет с ней.
В тот зимний вечер на даче они сидели, обнявшись, на диване, обитом голубым китайским шелком. Инга гладила пальчиком вышитых аистов и стрекоз, а отец рассказывал истории о зеркалах и стеклах. О том, как в далекой Италии, в городе, стоящем на зеленой воде, мастера плавили песок и получали прозрачные пластины. Подмастерья покрывали их серебром, и вот уже рыжеволосые красавицы-горожанки с удивлением рассматривали свои отражения, гадая, бог или дьявол выглядывает на них из таинственных, как воды Адриатики, глубин. Воображая себя белокожей принцессой, чьи ребра стиснуты тесным корсетом, а кудри развеваются во влажном воздухе, Инга постепенно погружалась в дремоту, и мерцание отражений волшебного стекла, и шепот, и плеск волн в каналах сопровождали ее на пути в сон.
Когда Кир взял ее на руки, она тихо заворковала, прижалась к нему и приготовилась нырнуть в свою кровать. Однако отец пересек комнату, вышел в прихожую и вскоре они оказались на прохладной и полутемной веранде. Инга недовольно запыхтела, приоткрыла глаза и вдруг в одно мгновение проснулась. Все еще обнимая отца за шею, она подалась вперед и прижалась носом к стеклу. Инга молчала, почти не дышала, не шевелилась. И было от чего. В саду, в свете больших свечей сверкали и переливались стеклянные принцы и принцессы, волшебницы и феи, невиданные зверьки, длиннохвостые птицы, каскады цветов, гномы, эльфы, тролли… Словно под старыми спящими яблонями, раскрылись ворота в другой мир, и он ждал Ингу.
Отец тепло одел и укутал ее, и они вместе вышли в волшебный сад. Часы летели, постепенно слабели свечные фитили, а Инга все кружила по снегу, танцуя с эльфами и выгуливая павлина с прозрачным опереньем. Она так и не поняла, когда заснула – на улице в разгар морозного бала или дома на своей подушке. Всю ночь она гуляла по облакам, и тролли придерживали шлейф ее платья, сотканного из росы и солнечных лучей…
Утром она первым делом подбежала к окну. Прозрачные гости исчезли, и снег, выпавший за ночь, скрыл все следы. Отец рассказал за завтраком о волшебнице, прилетевшей накануне ночью в их двор, но Инга точно знала, что это был волшебник, знала, кто он и как его зовут, все слушала, слушала и только крепче прижималась к Киру, готовая поверить любому его слову и сохранить в тайне свои догадки.
Много позже она узнала, что в соседнем поселке несколько художников организовали выставку ледяной скульптуры. Кир договорился с ними, и на одну ночь их двор превратился в настоящую зимнюю сказку…
Внезапно дверь в палату скрипнула и приоткрылась.
– Толь! А Толь! Ты здесь, что ли? – просунулась внутрь растрепанная женская голова.
– Умер Толя, – зачем-то мрачно произнесла Инга.
– Ой, батюшки святы, мать пресвятая Богородица, спаси, сохрани и помилуй, – скороговоркой пролепетала незнакомка и поспешно скрылась.
Инга легла на спину, уставившись в невысокий серый потолок. В последнее время она все чаще возвращалась в прошлое. Инга знала, что, когда и как она сделала для того, чтобы ее жизнь вильнула в произвольно выбранном направлении. А здесь, в больничной палате, которую она для смягчения положения вещей назвала палаткой, больше и делать было нечего, кроме как вспоминать. И Инга вспоминала, перебирала в памяти все мелочи, оставшиеся за бортом ее дрейфующей к неизвестной цели жизни.
Странное дело, но Инга совсем не спешила покинуть этот дом, стоявший в окружении парка, который многие по старинке называли сумасшедшим. Более того, она даже радовалась возможности отлежаться и отсидеться за этими казенными стенами. Задавшись вопросом почему, она неожиданно быстро получила ответ. Ей некуда было идти. Виктор умер, отец и муж давно стали чужими, ее собственный дом был пуст, а дети… нет, вот об этом у нее сейчас точно не было сил думать.
Инга беспокойно заворочалась на кровати. Память, как волна, тут же подкинула воспоминания о ярком свете, о фигурах в белом, бродящих на периферии зрения, о страхе и тоске, не отпускавших ее до того момента, пока в медленном обратном отсчете не растворилось все: резкие запахи, приглушенные звуки, чужие голоса и грохот собственного сердца. «Десять, девять, восемь, семь…»
Инга встрепенулась. Нет-нет… Это ловушка. Нельзя гадать, как бы оно все повернулась, если бы однажды она не…
– Ну, что, Инга Кирилловна, – пожилая веселая медсестра бесцеремонно вплыла в палату. – Как самочувствие? Настроение? Аппетит? Хотите кушать? Сегодня тетя Фима такие котлетки сделала, пальчики оближете. Принести вам, пока свежие? А то нельзя же, столько лекарств, и все на голодный желудок. И постель у вас чего-то сбилась, давайте-ка я вам ее подберу.
Она принялась поправлять одеяло вокруг Инги.
– Вот так, вот так… Ничего, полежите немного, отдохнете, через пару недель будете как новенькая. Ой, нежное вы поколение, что говорить… Чуть что, сразу с катушек срываетесь… Батюшка ваш, Кирилл Александрович, звонил. Интересовался, как вы тут. Такой обходительный мужчина… Сказал, заедет, спрашивал, чего привезти. А голос у него такой бархатный, я слушала и прямо таяла… Ах! – она отмахнулась от своих страстей и вдруг с испугом уставилась на пациентку. – Ой, мамочки, Инга Кирилловна, чего это вы? Инга Ки…
Глаза Инги закатились, наружу вывернулись белки, она захрипела, забилась, пена показалась у ее рта, и долгий, дикий крик вырвался у нее из груди.
– О, господи ты боже мой, – медсестра выбежала в коридор. – Антон Тимофеич! Антон Тимофеевич! Девочки, врача, быстро, в пятнадцатую. Опять началось. Антон Тимофее-еви-и-ич…
– Вы, Гаврила Петрович, в школе плохо учились. О чем мы говорим! Какая такая семья!
Два опрятных старичка сидели на остановке, как будто в ожидании транспорта. Однако автобусы и маршрутки подъезжали и отъезжали, а пожилые люди все продолжали препираться.
– Человечество произошло от братоубийцы, – продолжал тот, что в светлом стеганом пальто. – Каин убил Авеля, и пошло-поехало. Откройте любую газетку – это ж читать страшно: «Зарубил мать топором за то, что на водку денег не дала», «Отравила семью сестры из-за двухкомнатной квартиры», «Застрелил собаку, потому что громко лаяла»… Это что же за люди такие? Человек – это союз земного и божественного. А где в этих подонках Бог? А?.. Что вы говорите, Гаврила Петрович?
– Я ничего не говорю, Семен Васильевич, – поморщился, дождавшийся наконец своего слова собеседник. – Вы же, как заведенный, рта открыть не даете. А я вот что думаю: вы так кипятитесь, а себя вспомните, в 53 году при живой жене кто завел себе любовницу? Что отмахиваетесь?