Иллюзия отражения
Шрифт:
– «Чако»?
– Ну да. Снадобье, которое ты принял за наркотик, – просто лекарство от страха. Перестаешь беспокоиться о жизни, потому что знаешь, что будешь жить вечно.
– Господь подарил нам свободную волю и бессмертную душу...
– Но забыл подарить забвение. Мы всегда живем под страхом того, что... Помнишь, из Хайяма?
Ухожу, ибо в этой обители бедНичего постоянного, прочного нет —Пусть смеется лишь тот уходящему вслед,КтоО, он был мудрец, он знал, что нужно уходить, он знал Путь... Теперь и я знаю Путь! И жизнь моя не пуста!
Может статься, что сделать глоток пред концомНе позволит нам Небо в безумстве своем...Как думаешь, что ждало Омара Хайяма, живи он в Испании веке эдак в пятнадцатом?
– Костер.
– Ты знаешь... Порой мне кажется, каждому человеку хочется сгореть, чтобы... осветить весь мир! Но мало кто находит мужество сделать это.
Глава 7
Алина помолчала, улыбнулась:
– Хайям жил, кажется, где-то на Востоке?
– В Персии.
– Ты бывал в Персии, Олег?
– Нет. Но я о ней много знаю.
– Да?
В Хорасане есть такие двери,Где усыпан розами порог,Там живет задумчивая пери.В Хорасане есть такие двери,Но открыть те двери я не смог... —прочел я нараспев.
– Есенин? Он сам там никогда не был.
– Разве это важно? Он представил Персию такой, и для всех, кто прочел эти строки, – она такая.
– Ну надо же, спасатель! А ты романтик.
– Если это так называть. Просто я бывал в разных местах, а в душе стараюсь хранить то, что было бесконечно красиво.
– Ты знаешь, что красиво, а что уродливо?
– Каждый человек видит мир таким, каким хочет видеть.
– Может быть. А как ты здесь оказался?
– Случаем. Солнышка захотелось.
– А почему тебя зовут Дроном?
– Меня зовут Олег.
– Не ври. В автомобиле меня чуть-чуть повело, а скорее – я просто решила немножко пошалить. Ты не догадался?.. Я вовсе не была в беспамятстве и слышала, управляющий отелем называл тебя так. Дрон... Что-то знакомое...
– Прибавь одну букву.
– Дронт? Ископаемый маврикийский голубь! Но вас же всех истребили! Знаешь, почему? Этому миру не нужны не похожие на него... Мирные и беззубые. Пусть даже очень редкие. Я это знаю точно. Вот папа: и чьи только когти и зубы не драли его шкуру, а сколько шкур содрал он – не счесть! И не считай меня жестокой или циничной: мир этот таков и его не переделать! И никто никогда не выбирает сам, где и кем ему родиться! Да и жизнь свою тоже не выбирает – так, катимся все под гору...
Я раньше это только чувствовала, теперь – знаю. Мир стал прозрачным, как раннее небо ясным бабьим
Ладно, спасатель. Утомила я тебя своими откровениями, а они банальны, как вяленая рыба... Ну да – вяленая, и уже не одно столетие. Каждое поколение мнит себя неповторимым, непохожим на все предшествующие... Только звезды вечны. И я стану звездой, я знаю... А ты... Сейчас ты допьешь свой чай и вернешься к тому, что любишь – или не любишь? К постылой свободе, нищей независимости, к чему еще? Тебе есть куда возвращаться? – Девушка глотнула чаю, продолжила: – Вся беда этого мира в том, что здесь нечего покорять!
Нету края света, потому что земля круглая, и возвратиться потому некуда по-человечески – везде огороженные заборами дворцы или хижины, отхватившие себе кусок, объявившие его свободным и готовые разорвать на части любого, кто покусится на его ограниченную с четырех сторон свободу, на его скупость и его скудость! Я говорю непонятно?
– Скорее путано.
– Это пройдет. Скоро. А я стану звездой. И буду сиять! И буду жить вечно! Знаешь, почему? Мне это суждено! Суж-де-но! Ты мне веришь?!
И тут – зазвучала мелодия Моцарта. Прозрачная, как вода студеного альпийского ручья. Грустная и чарующая, она слышалась словно сама собою...
Девушка вскинула кудрявую голову, вслушиваясь.
– Это – знак? – спросил я, постаравшись, чтобы вышло иронично, но не насмешливо.
– Нет. Это мобильный. Полифония.
– Красиво.
Алина прошла в комнату, взяла трубку. Мелодия оборвалась на парафразе.
Глаза девушки заблестели, странная улыбка скривила губы, она кивнула несколько раз, нажала отбой, вернулась, посмотрела на меня, но как бы сквозь, сказала тихо:
– Прощай, спасатель. Тебя ждет твое солнце, и твоя жалость, и твоя тоска, и твоя любовь, и твоя доблесть... А меня ждут звезды. Теперь я – одна из них.
Тревога волной сдавила мне сердце, но то ли от усталости и утомления этого дня, то ли еще отчего... Я ничего не успел.
Одним движением Алина сбросила халатик, оставшись нагой, пробежала несколько шагов до края, вскочила на парапет, блаженно изогнулась юным загорелым телом и – сверглась вниз. Исчезла.
Я глупо сидел на краешке диванчика, сжимая стакан остывшего чая. Потом подошел к парапету.
Саратона внизу сияла. Где-то вдалеке вздыхал океан, покойно, непостижимо... Откуда-то слышалась мелодия гавайской гитары, но все это заглушали чистые, прозрачные струи Моцартовой сороковой симфонии, что продолжала звучать внутри меня...
Ночь на Саратоне только начиналась. Для Алины Арбаевой она уже закончилась. Как и весь этот сияющий мир.
Фортуна – девушка странная. Есть у нее и любимцы, и изгои. Иным она сдает от рождения такие карты, что можно садиться вслепую за любой стол и грести золотые дукаты горстями, пока не устанешь. Другим же предстает порой в столь странном обличье, что и решить не можешь: то ли это счастливый случай, то ли случайная каверза, какая заведет тебя в такое жизненное болото, из которого, кажется, не выбраться.