Илья Николаевич
Шрифт:
Толстяк молчал, наливаясь кровью, а в зале веселое оживление.
Обезоружив наглеца, Илья Николаевич получил наконец возможность спокойно продолжать доклад. Заговорил о важности женского образования в России.
– Не исключение и деревня, - сказал он.
– Грамотная деревенская женщина способна поднять к свету учения всю семью. Кому, как не ей, жене и матери, видны все темные и затаенные от постороннего глаза углы, из коих произрастают невежество, косность и все уродства деревенского бытия? Кто, как не она, извечная труженица-крестьянка, прозрев к свету, еще прежде мужика своего, Белинского и Гоголя с базара принесет?
И
Внезапно оживился толстяк. Он выкарабкался из кресла, встал и, повернувшись к залу, поднял руку, как бы испрашивая себе полномочие для ответа инспектору.
– Человек вы приезжий. Живете у нас каких-нибудь полгода. А уже беретесь читать нравоучения, да не школьникам, а столбовым дворянам!.. Толстяк помолчал, подавляя в себе вспышку гнева, и продолжал: - Наш край знал жестокие времена. Тому нет и ста лет, как Волга-матушка выбросила на наши берега чудовище Емельку Пугачева! Кровь, дым и смрад - вот что оставалось от разоренных дворянских гнезд... Я вам, господин Ульянов, готов показать дворянские семьи, где до сих пор, в четвертом-пятом поколении, не могут избыть скорби по родичам своим, замученным и растерзанным злодеем... Вот что, господин Ульянов, следует раньше всего взять в соображение!
Илья Николаевич терпеливо выслушал помещика.
– Простите, но мы, кажется, говорим о разном.
– Ничуть, - возразил толстяк.
– Я говорил о женском образовании...
– И я о том же!
– Толстяк побагровел.
– У Емельки жена была грамотейкой. Образованная разбойница! Устинья, звалась Кузнецовой, песнями Емельку, вишь, веселила! И благодарение богу и покойной матушке императрице Екатерине, что изловили и эту дрянь. Небось не до песен, пищать стала, когда заключили ее намертво в Кексгольмскую крепость!..
– Толстяк передохнул и опять: - Вам не нравится, что у нас в школах одна девочка на пятерых мальчиков? А мы, симбирцы, считаем: хватит. Поменьше злодеек будет по деревням да поменьше распутниц!
Илья Николаевич опешил. Под дворянским мундиром тучного господина он вдруг увидел обожравшегося дикаря, который замахивается каменным топором на развитие и будущее самой цивилизации!
– Бедные девочки...
– только и смог вымолвить Ульянов. Помолчав, продолжал: - Но теперь я, кажется, понял, почему исчезли прежде существующие школы в Мостовой Слободе, Карлинском, да и в других селах. Ведь школы были женскими...
Угадал Илья Николаевич. Бешеный взгляд дворянина был тому подтверждением.
Подал реплику и еще один из участников собрания:
– На пугачевщину, допустим, можно и не оглядываться: прошлое столетие. Но Бездна - это уже пугачевщина наших дней! Что вы, господин инспектор, на это скажете?
Илья Николаевич знал о Бездне. Это название одного из сел Казанской губернии. Манифест 19 февраля не удовлетворил крестьян: чаяли большего. В Бездне начались волнения. Предводительство взял молодой местный крестьянин Антон Петров. Он был грамотный и, ознакомившись с манифестом, заподозрил обман со стороны чиновников и помещиков. Петров пообещал односельчанам "настоящую волю". Начавшись в Бездне, восстание, как пожар, гонимый ветром, распространилось на множество сел и деревень Казанской губернии, затем перекинулось в Самарскую губернию, в Симбирскую... Помещики
Ульянов тогда еще только начинал службу, учительствуя в Пензе. Истребление безоружных крестьян приводило его в содрогание. "Скуси патрон! Скуси патрон!" - размеренно подавали команду офицеры, и тупой, забитый солдат, зубами разодрав бумажный пакетик с порохом, заряжал ружье. "Пали!"
Боль простреленного мужицкого сердца Ульянов переживал, как собственную боль... Но тому уже почти девять лет. Страсти, считал Илья Николаевич, улеглись, и манифест оказывает благотворное влияние на жизнь деревни. И, отвечая на заданный ему из зала вопрос, он сказал то, что думал:
– Кровавые трагедии, господа, подобные бездненской, принадлежат истории.
Он заговорил о вдохновляющих переменах в России.
– Россия, господа, на пороге обязательного начального обучения. Это означает всенародную грамотность! Лучшие люди и гении нашего отечества всегда, мечтали об этом. В правительстве, как, вероятно, всем вам известно, этот вопрос всесторонне изучается. Последуют великие решения, а осуществлять их, господа, нам с вами!..
Сидят помещики, раздумывают по поводу "вдохновляющих перемен", а лица кислые...
Прения по докладу не развернулись: давала себя знать близость готовящегося бала. Дамы-устроительницы все нетерпеливее заглядывали в дверь, строя недовольные гримасы: залы-де существуют для танцев, а не для скучных рассуждений мужчин.
Поднявшись на трибуну для заключительного слова, Илья Николаевич озабоченно посмотрел на часы. А из зала: "Господин Ульянов, не торопитесь... Хотим вас дослушать!" Голос прозвучал не одиноко. В зале воцарилась благожелательная тишина.
Кто же в результате доклада, который он провел как честную битву, взял его сторону? Только не архиерей и не члены губернского совета! Да и уездные деятели огорчили его... Но в зале труженики народного образования - учителя, попечители и попечительницы начальных школ, почетные при школах блюстители все это люди из местной интеллигенции, даже из уездов приехали на инспекторский доклад.
Илья Николаевич кратко изложил программу своей предстоящей деятельности, отвесил залу низкий поклон и под аплодисменты сошел с трибуны.
Откуда ни возьмись - Назарьев. Сквозь толпу пробился к кафедре.
– Радуюсь вашей победе! А вдвойне рад тому, что нашего дундука вы обратили в бегство... Смотрите на архиерея!
– быстро закончил Назарьев.
Владыко что-то объявлял скорбным голосом.
Ульянов прислушался. Оказывается, председатель Симбирского уездного училищного совета сложил с себя председательские полномочия.
Впоследствии В. Н. Назарьев написал об этих днях такие строки:
"Произошло нечто неожиданное... Точно вдруг среди суровой, слишком долго затянувшейся зимы настежь распахнулось наглухо запертое окно и в него полились лучи яркого солнечного дня. Да, это была настоящая весна, это было время всяких неожиданностей и только что не чудес. Да и как же не назвать чудом появление в наших палестинах таких людей, как Илья Николаевич Ульянов, единственный в то время инспектор народных школ на всю губернию, с первого же шага отдавший всю свою душу возложенной на него обязанности". Это строки из корреспонденции Назарьева, опубликованной в столичной печати.