Илья Николаевич
Шрифт:
– Илья Николаевич, - сказал он, - отдохнуть бы вам! Не смею в крещенские морозы утащить вас в Назарьевку, я там сейчас, как медведь в снежной берлоге. Но дайте слово, что летом, даже еще весной, с первой песней соловья...
Ульянов, кажется, не слушал. От крыльев носа к кончикам губ глубокими бороздами пролегли морщины.
– Илья Николаевич! Ну послушайте же, что я скажу!
– И Назарьев продолжал: - Отдых отдыхом, но этого мало. Вам надо серьезно поправлять здоровье. Хорошо бы вам за границу. В Швейцарские Альпы. Вот мы с
– Да, надо бы...
– отозвался Ульянов рассеянно.
– Богатырского во мне маловато нынче.
Илья Николаевич улыбнулся, казалось бы, совсем не к месту. Но просияли и глаза. С душевным подъемом он заговорил на любимую свою тему - об учительских съездах.
Сейчас, в пору безвременья, съезды, по мысли Ульянова, должны были сыграть дополнительно новую, неоценимой важности роль. Надо сохранить кадры учителей народной школы, на выращивание которых положено полтора десятилетия; принять меры к сплочению учительства, чтобы оно выстояло, не дрогнуло перед испытаниями, не рассеялось кто куда; чтобы, когда жизнь отбросит в сторону Победоносцевых - не вечны же они!
– уже на другой день в народных школах начались бы нормальные уроки...
– Все это, - говорил Илья Николаевич, - мы можем прекрасно осуществлять через съезды. В наших руках гибкий общественный аппарат, к нему и начальство уже пригляделось, да и мы ничем себя не скомпрометировали. Так что действовать и действовать!
– Да, да, конечно...
– пробормотал Назарьев, чувствуя, что разговор приближается к критической точке. Но обратного хода уже не было.
– Кстати, Валериан Никанорович, вы не забыли, что в вашем Симбирском уезде учительский съезд пойдет первым в этом году? Вы, так сказать, открываете сезон, рекомендую исподволь уже готовиться.
Вот она, критическая точка.
Именно о съезде Назарьев боялся заговорить. Но деваться некуда, надо отвечать.
– Илья Николаевич!
– он умоляюще поднял глаза.
– Только вы не расстраивайтесь, прошу вас. Учительский съезд наш... Видимо, разрабатывается новое положение...
Ульянов потемнел и резким вопросом как бы вырвал у него внятный ответ.
– Запрещен?
– Да. Губернатор имеет указание.
Разговор прекратился. Илья Николаевич, морщась от сердечной боли, зашагал по кабинету.
Тягостное, гнетущее молчание.
В глубокой и непрестанной тревоге за здоровье мужа находилась Мария Александровна.
– Илюша, - говорила она, - скрепя сердце, но я примирилась с тем, что, прослужив двадцать пять лет, ты не пожелал выйти на пенсию, а только с еще большей горячностью устремился в свои школьные дела. Но через несколько месяцев, в ноябре, исполняется твоей службе уже тридцать лет! Что у тебя в мыслях? Неужели и дальше намерен служить, отклоняя пенсию? Но ведь это при твоем пошатнувшемся здоровье самоистязание какое-то... Нет, я этого
А Илья Николаевич отвечал ей мысленно: "Друг мой, я не только потерял бы здоровье, но тут же и захирел бы и погиб, облачись я в домашний халат..."
Друзья не допустили, чтобы Илья Николаевич остался одиноким в своих несчастьях. К нему шли единомышленники его и соратники, даже те, от которых он не ожидал сочувствия.
Счастливый тем, что происходит в его доме, Илья Николаевич приговаривал:
– Вот это дружина! Силушка по жилушкам переливается... Только спросу на нас не стало!
Друзья вспоминали о первых шагах симбирского инспектора. В передаче добрых уст эти шаги порой неумеренно превозносились. Илья Николаевич тотчас требовал пардону и, посмеиваясь, цитировал Салтыкова-Щедрина: "Был он пискарь просвещенный, умеренно-либеральный и очень твердо понимал, что жизнь прожить - не то что мутовку облизать!"
– Сказка какая-то...
– вдруг с горькой усмешкой сказал Илья Николаевич.
– Открывали какие хотели школы, ставили кого хотели учителями... Просто воображения не хватает, чтобы представить те благословенные времена!
Он встал, прошелся в волнении, но тотчас был замечен из кружка дам. Блеснуло пенсне - это Прушакевич сделала движение. Склонив по привычке чуть-чуть набок свою красивую голову, Вера Павловна несколько мгновений наблюдала за своим старым другом и наставником. Ульянов сделался учителем, потому что не мог им не быть; она также. Для него в этом - смысл жизни; для нее - тоже.
Вместе с нею гимназию кончила Вера Васильевна Кашкадамова, но только через пять лет подруги встретились на педагогическом поприще: Кашкадамову заинтересовали Высшие женские курсы в Казани, где она завершила образование.
Обе стали выдающимися педагогами-ульяновцами.
Между тем Вера Павловна, наблюдая в гостиной за Ильей Николаевичем, обнаружила, что он окончательно замкнулся в себе; среди людей, даже вступает в разговоры, а сам в душевном одиночестве. Обратила на это внимание сидевшей рядом Кашкадамовой, и подруги тут же решили взяться за хозяина, да с двух сторон сразу.
– Илья Николаевич, нам без вас скучно!
Подошел:
– Охотно присоединяюсь к компании. Только, увы...
– он поклонился и с извиняющейся улыбкой, - даже две Веры не в силах поднять мою поколебавшуюся веру в человеческую добродетель.
– А это мы еще посмотрим!
– сказала Кашкадамова.
– Это мы еще увидим!
– в тон ей объявила Прушакевич, закуривая папиросу.
– Сажусь в цветник, - покорно согласился Илья Николаевич.
– На исправление.
Прушакевич негромко, с чувством произнесла нараспев:
– "Жизни вольным впечатлениям душу вольную отдай..."
Это была строка из "Песни Еремушке" Некрасова - любимого Ильи Николаевича стихотворения.
Кашкадамова тотчас подхватила: