Илья
Шрифт:
Изогнутый ствол, шершавый и старый, корявый, бугристый, а вдоль - рожденная им веточка, стройная, вся в нежных молодых листочках.
– Это тебе!
И вдруг - освещенный солнцем бугорок, созданная природой клумба, дикие ирисы, раскрывшиеся, свежие, нежнейшие.
И два голоса - в один, звук в звук, восторженно:
– Это - тебе!
****
Возвращались тропой, аллеей, золотистой от только то распустившейся листвы. Начало лета, начало лета плыло вокруг волшебством и тайной. Илья обнимал Алену за плечи, говорил рассудительно:
–
И Алена решала твердо:
– Ничего!
– И мне часто придется уезжать в дозор, надолго, пока не сменят. Ничего?
– Ничего! Ты - богатырь, тебе так должно.
Шепотом:
– Выдержишь?
Громко:
– Ха!
– Ты только терпи меня, - вырвалось вдруг у Ильи нежно и просяще, - не оставляй.
****
– Ну что еще там?
– брюзгливо спросил Владимир, приоткрывая дверь.
В горницу, воя, ворвались няньки, повалились снопами, остались лежать. В подвываниях и воплях можно было с трудом разобрать:
– Змей...
– Украл, проклятый!
– Прямо с луга цветущего...
– Прогуливалась, солнышко наше...
– Налетел...
– Забаву Путятишну!!!
Владимир ударил ладонью по столу. Звук получился сухой и резкий, как от удара бича. Посыпались шахматные фигуры. Вой разом стих, но бабы продолжали лежать ничком.
– Змей украл мою племянницу Забаву Путятишну? Унес? Сейчас?
Невнятный вой возобновился; на этот раз утвердительный.
– Значит, слушайте, дуры. Никто Забаву не крал, все вам померещилось с сонных глаз. У меня сейчас Забава, в покоях сидит. Спать меньше надо, когда за дитем смотрите. Разоспались на солнышке. Пошли вон, дуры мясистые; которая из вас будет где про змея болтать - голову вон. Здесь Забава. Всё.
Няньки подхватились, толкаясь и не сводя с князя круглых непонимающих глаз, спинами в дверь вывалились вон.
Владимир, разом ставший мрачным, плотно закрыл дверь за ними, взглянул на Добрыню.
– Унес, значит, сволочь. Отыгрался. Дань-то людьми еще дед отказался ему платить. И что теперь - войско собирать?
– Дело деликатное, - сказал Добрыня, вставая.
– Не надо войска. Сам разберусь.
Владимир кивнул. Собственно, на это он и рассчитывал, когда велел нянькам не болтать. Дело действительно было щекотливое, не для посторонних.
– А справишься?
– вдруг спросил он. Добрыня понимал, почему возник этот вопрос. Владимиру все было известно о его недавней покорности ведьме. Добрыня не счел возможным скрыть это от князя.
Все это время, пока Добрыня приходил в себя и когда уже пришел, не было дня, чтобы он не думал об этом: почему его, Добрыню, так легко, играючи, одним касанием взяла в плен ведьма? Он был христианин и твердый, сознательный враг язычества, прежних порядков, при которых человек был игрушкой в руках сонмища богов, бранлчивых, склочных, коварных,
А Илья - нет. Зло, угрожавшее людям, Илья уничтожал, не задумываясь. Но Добрыня однажды слышал, как Илья раговаривал с домовым. Любая нежить в разговоре с людьми вела себя заносчиво и держалась презрительно, домовой не был исключением, но Илья не обращал на это внимания и говорил с тварюшкой так, как разговаривают с больными животными и дурачками, - с терпением и затаенной жалостью. Добрыня тогда не удержался и сказал Илье все, что он думал о таком отступничестве. "Знаешь, - ответил Илья, - Вольга как-то сказал мне, что всех их сотворили мы, люди, не ведая, что творим. У них нет души; наша вера одушевляет их. Когда мы перестанем в них верить, они исчезнут. Некоторых жалко". "Вольга солгал тебе!" "Нет, - покачал головой Илья, - я и сам так чувствую".
И вот, кстати, Вольга. Добрыня сторонился полунежитя, а Илья почти дружил с ним.
И часами думая о своем поражении, Добрыня задавался вопросом: не могло ли быть так, что Добрыня, ненавидевший нежить, как ненавидят настоящего врага, больше верил в нее и больше ее боялся, чем Илья, для которого нежить была лишь следствием деяний человеческих?
А вера и страх делают уязвимым.
Змей опасен; пожалуй, самая опасная тварь на Киевщине. Но в нем нет ничего божественного, ничего такого, чего нет в человеке. Просто опасная вещь, созданная людьми. Люди творят много опасных вещей.
– Справлюсь, - спокойно ответил он.
– Теперь - справлюсь.
****
За Почайной-рекой горы сорочинские. И не было в Киеве такого человека, который не знал бы, где, в какой пещере, обитает Змей. Обходили за тридевять земель; еще сохранялась память, как ежегодно вели туда молодых девушек - данью, подношением. Почти в каждой семье киевской семье была своя память о девушке, уведенной и не вернувшейся.
И появлялись змееныши. Не каждый год. Они напоминали не столько змей, сколько ползающих по земле головастиков с разным количеством голов - у кого две, три, кто-то видел больше, бывали и с одной; и поначалу совсем крошечные, но поговаривали, что женщины, рожая их, умирают.
Росли они очень медленно. Так медленно, что спустя сто с лишним лет после того, как дань прекратилась, молодой Добрыня собрал товарищей, и в теплый день, когда змееныши резвились на солнцепеке чуть в стороне от пещеры, куда кони могли пройти, перетоптали конскими копытами их всех. Пытавшихся ускользнуть добивали.
Киев тогда замер. Ждали мести, прятали детей, проклиная молодых дурней, обрекших город.
Но ничего не произошло. Змей как будто не заметил гибели всех своих детей. Да и было ли ему до них дело? Никто не знал.