Илья
Шрифт:
– Моя мать была ханаанка.
Он осторожно снял ее с коня. Теперь они стояли друг напротив друга. Она была маленькой, едва доставала ему до плеча, хрупкой и легкой.
– Я же мог тебя... поранить, - шепотом, с ужасом сказал Добрыня.
Ответом была дерзкая улыбка.
– Не так-то просто это было бы сделать, богатырь. Я же дочь Микулы, поляница.
Она отскочила, стремительно крутанулась на месте, становясь как будто больше и мощнее, выхватила меч - и пенек, оставшийся от срубленного Добрыней дерева, отлетел далеко в сторону.
– Ты хоть крещеная,
Второй вопрос девушка оставила без внимания, а на первый ответила очень серьезно:
– Мы все у батюшки крещеные, как и он сам. Его сила - не от богов. Он творит из земли хлеб насущный, оттого и сила.
В самом деле, Добрыня вспомнил распахнутую в вороте пропотевшую рубаху Микулы, загорелую мощную шею, крестик на крепком кожаном гайтане. Давно это было, как раз Апраксию за Владимира сватали, и у совсем юного Добрыни это было первое посольское поручение. Тогда жив еще был старый Дунай, он-то и возглавлял посольство: служил некогда королю Рогдану, дочерей его знал и сам посоветовал Владимиру кроткую Рогнеду. Третьим с ними был Вольга Святославович, ибо ехали они в земли языческие. Ну и дружина воинская, конечно. Для важности и для ясности.
Они тогда ехали под выцветшим от яркого солнца, звенящим жаворонками небом по свежевспаханному полю - куда ни глянь, свежевспаханному!
– а кругом было пусто. Потом они услышал песню, издалека. Потом увидели пахаря. Одного. Он работал и пел.
И пять крепких воинов не могли выдернуть из земли его соху, когда он согласился поехать с ними. Микула вернулся, выдернул соху одной рукой и забросил в кусты, чтоб кто не позарился.
– Знаком я с твоим батюшкой, как же, - с удовольствием ответил Добрыня.
****
Зимой набеги половцев - дело редкое. Коням в степи пищи мало, с запасом в суме далеко не уедешь и особо не повоюешь. Но случалось. Поэтому решено было заслоннную крепостишку совсем не покидать, а оставить в ней малую дружину - на случай непредвиденностей. Добрыня уехал в Киев - жениться и пожить зиму с молодой женой. Илья был на его свадьбе дружкой, но потом, не мешкая, снова вернулся в крепостицу.
Прежде всего потому, что таково было решение князя.
Владимир в полной мере обладал тем, что греки называли "харизма", и, поскольку обладал, считал это качество единственным настоящим признаком подлинного властителя. В своих детях он его не видел, что, с одной стороны - успокаивало, с другой - внушало тревогу за будущее стола.
В этот веселый свадебный, ликующе-молодой, заразивший весь Киев удалью и острым ожиданием счастья приезд богатырей с заставы Владимир вдруг заметил, как популярен в народе Илья Муромец.
Нет, властной харизмы в нем не чувствовалось ни на грош. Полуседой богатырь с детской улыбкой и горько-вопрошающим вглядом всегда прищуреных узких глаз нисколько не походил на властителя, каким представлял его себе Владимир.
И тем не менее, от соглядатаев князя не укрылось то, что отметил в своих записках брат Амадео: Илья обладал влиянием, под которое попадали все, кто с ним служил.
Это нужно было выяснить,
Добрыня! Надежней которого у Владимира не было советника!
Иногда князь обращался за советом к Вольге Святославовичу, что, кстати, вызывало неодобрение Добрыни, который всегда не доверял "прежним". Старый полузмей говорил высокомерно и двусмысленно, но, как правило, по делу.
И кому сейчас предан Вольга? Вольга, у которого и зрачки-то стали почти как у людей, и обычная презрительная насмешливость отступает, когда он разговаривает с Ильей? И Добрыня, между прочим, уже волком на оборотня не смотрит.
Алешка... Тут и говорить не о чем.
Князь почувствовал, как неприятный холодок стал разрастаться в груди. Все, все, кого он считал самыми преданными, самыми своими...
Но главное - Киев. Кого признает Киев - тот и князь. Нужно было понять, чем Муромец брал киевлян.
Князь поразмыслил. Соглядатаям, доносчикам и их старшим он не доверял, полагая, что такая служба - не просто служба, а своего рода призвание. Кто привык подслушивать и вынюхивать, будет делать это со всеми. Нельзя даже краешком показывать таким людям ни сомнения, ни опаски, никакой другой слабости, что прячешь в сердце.
Оставался казначей, Фома Евсеич. Плешивый сморчок был куда умнее и доглядливей, чем казалось, иначе бы не имел столько лет свою малую долю. Место свое знал, чем обязан князю - понимал, и помалкивать умел. Да, Фома Евсеич - то, что надо.
****
И князь еще раз в этом убедился. Доклад, представленный казначеем вскорости, был подробен и не оставлял сомнений, что Фома Евсеич имел своих собственных наушников среди самого разного люда, в том числе и в таких низах, куда люди Владимира не осмеливались соваться: среди нищих, в воровских и разбойничьих притонах.
Выводы, сделанные Фомой Евсеичем, успокаивали.
Муромец нигде и никогда, ни в трезвом виде, ни в крепком подпитии, не говорил речей против Владимира и за такие речи, произносимые другими (Владимир не сомневался, что произносились они подсылами Фомы Евсеича),
мог и приложить говорящего - легонько, не до смерти, так только, чтоб дня три на лавке у печи постонал.
О князе вообще молчал, а если вызывали на разговор - говорил кратко и уважительно, как о бесспорном владыке.
Вызванный на разговор, подошла ли бы ему княжья власть, пожал плечами и сказал твердо и коротко: "Нет".
Причину популярости Муромца Фома Евсеич видел вот в чем: оказалось, Илья, не говоря никому ни слова, помогал семьям погибших и покалеченных в общих с ним сражениях воинов - кому деньгами, кому делом. Забор подправить, стропила поменять, крышу перекрыть - все как бы походя, в охотку. Шел мимо - чего ж не поменять?