Имбирь и мускат
Шрифт:
В его отсутствие Персини собирала темные бобы, чтобы вести счет своему одиночеству. Каждый прожитый без мужа день она складывала в нержавеющую банку, припрятанную в шкафу. В бобах она находила утешение, надежду, что Сукхи скоро вернется, ведь с тех пор как он уехал, прошло уже столько дней! Со временем банка начала переполняться, и каждое зернышко в ней было молчаливым упреком Сукхи и жестокой судьбе. Много лет спустя, когда семья стала собирать вещи, чтобы навсегда покинуть этот дом, бобы были всюду. Блестящие красно-коричневые овалы выпадали из ящиков и складок одежды, из носков и карманов. Домашние
В те дни, когда Сукхи возвращался с охоты, они все равно не были вместе, разве что за обедом. А наедине друг с другом оставались только перед сном. Кто-то считает, что в отношениях между людьми важно не количество времени, а его качество. Что ж, в этом смысле оно не было потрачено даром: Персини скоро забеременела. «Какой счастливый брак, просто благословение свыше! А ты времени не терял, а, Сукхи? Молодец! Яблоко от яблони недалеко падает».
Мужская сила Баоджи у всех вызывала восхищение. Он стал отцом десятерых сыновей! Правда, высокая смертность немного подпортила его рекорд, и в живых осталось только шестеро. Люди шутили: «Помашешь над головой бельем Фауджи Сингха и через девять месяцев родишь мальчика!»
Итак, Сукхи, прекрасный охотник, доказал, что и муж из него хоть куда. Подумаешь, Персини не знает, какое у него любимое блюдо, а разговор между супругами длится не больше двух минут — все это сущие пустяки! Главное, у них будет ребенок, а значит, и брак удался.
Персини замечала, как Карам искал любой повод, чтобы прикоснуться к Сарне. Несколько раз в день он с непонятной целью брал у жены ключи, которые та прятала в лифчике, и крепко сжимал их в руке, а однажды Персини увидела, как Карам благоговейно вдыхает их Мускат.
Прежде она никогда не видела такой пылкой любви. Для нее всякие человеческие отношения основывались на уважении и соблюдении внешних приличий. Любовь Сарны и Карама открыла ей глаза и причинила боль, потому что теперь Персини осознала, сколь далека от счастья ее супружеская жизнь. Зависть всегда неразумна. Да, Персини завидовала гармонии между молодыми, однако скрежетать зубами от злости ее заставляла иная мысль: это счастье могло достаться ей. Она могла выйти замуж за Карама. Они были знакомы с детства. Увы, ее родители не обратились вовремя к его семье, и Карам уехал в Индию…
На самом деле отношения между Карамом и Сарной вовсе не были столь безоблачными, как думала Персини — никому не ведомо, какие недомолвки и ссоры связывают двух людей. Но, без сомнения, они любили друг друга. Иначе Сарна не держалась бы так за Карама, а он не потворствовал бы ей против собственной воли. Последнее обстоятельство подчас делало его жизнь в Найроби невыносимой.
Почти каждую ночь, перед тем как заняться любовью на узеньком матрасе, они ссорились.
Сарна регулярно корила мужа за то, что он согласился жить на кухне:
— Как ты мог? Почему не отказался?
— Это бы ничего не изменило. — Карам пробежал пальцами по ее волосам и вдохнул запах еды, которую она готовила весь день. — Если Биджи что-то задумала, ее не переубедишь.
— Твой брат большую часть времени охотится и не бывает дома, — продолжала Сарна. — Мы живем здесь несколько месяцев и почти его не видели! Персини досталась целая спальня, а мы теснимся на кухне, как бедные родственники. — Она подняла голову — ей почудился какой-то шорох у двери, но все было тихо. — Ты бы видел глаза Персини, когда я захожу в ее комнату, чтобы положить что-нибудь в сундуки. Это кинжалы, говорю тебе, кинжалы!
— Просто у нее такой взгляд. Она вовсе не желает тебе зла. — Карам попытался отвлечь жену, расцеловав созвездия маленьких порезов, ожогов и царапин на ее руках — побочные эффекты кулинарных опытов. К каждой ранке он прикладывался сильнее, чем к предыдущей, и угадывал их происхождение. Вот эта, на указательном пальце, прошептала ему, что Сарна резала курицу. Крошечный ожог зашипел на языке воспоминанием о раскаленном горчичном масле.
Если Караму удавалось отвлечь Сарну, в следующую ночь она вновь принималась за свое.
— Сколько еще мы будем здесь жить? Сил моих больше нет. Я не привыкла к таким условиям, мой отец был старший офицер округа! — жаловалась она. — Разве это жизнь? И днем, и ночью — кухня-кухня-кухня.
Карам молча слушал ее и покрывал поцелуями до тех пор, пока она не сдавалась.
Через несколько месяцев Сарна изменила тактику. Вместо того чтобы подчеркивать, как ей плохо, она стала жалеть Карама.
— Хаи, Джи, разве так можно? — приговаривала она, массируя его голову, чтобы облегчить мигрень. — Ты самый старший сын, ты оплачиваешь счета — и спишь на полу в кухне! Это несправедливо. Они над тобой издеваются.
Карама поразили эти слова, и он не нашелся с ответом. Ему никогда не приходило на ум так повернуть дело. А Сарна тем временем продолжала сетовать на несправедливость.
— Кто ты такой, в конце концов? — осмелела она. — Человек или мышь? Нас скоро выселят на задний двор. А когда Мандип женится? Ему уже подыскивают невесту. Только подумай, Джи! Что будет, когда у нас родится ребенок? Нельзя сидеть сложа руки, надо что-то предпринять.
Карам забеспокоился. Он всегда старался поступать правильно, помнить об ответственности, а за это с ним обращаются как с последним простофилей!
— Сделай что-нибудь. Пообещай, что скажешь Биджи. — Сарна свернулась калачиком и уперлась в Карама. — Обещай, Джи-и-и! — Она нарочно растянула свое ласковое обращение.
Карам пообещал и решил в этот вечер не передавать жене слова Биджи о том, что у Сарны слишком глубокий вырез на шалвар камезе. «Какой срам! — заявила мать. — Вели ей одеваться попристойнее. В доме полно мужчин, нужно соблюдать приличия».
Караму камез показался вполне безобидным, но он промолчал и извинился за Сарну, пообещав ее отругать. А сейчас понял, что не вынесет очередной ссоры и слез, которые вызовет его упрек. Подобные дилеммы возникали перед Карамом все чаще и чаще. Биджи и Сарна увидели в нем боксерскую грушу: они вбивали в него свои заботы и обиды, а он принимал удары с двух сторон, трясся в ответ, а потом снова замирал в нерешительности, ничего не сказав ни жене, ни матери.