Имена
Шрифт:
Главная аллея в Лахоре — широкая улица, идущая примерно с востока на запад, проложенная британцами. Экипажи выруливают на нее с удалью мультяшек, наделенных индивидуальными человеческими чертами, так нарочито весело и лихо, будто издеваются над чопорной важностью бульвара. Рикши с колясками, кебы, запряженные лошадьми, розовые, красные и голубые микротакси, грузовички, легковые машины и мотороллеры, велосипеды, выныривающие из-за телег, влекомых быками, торговцы, катящие перед собой громоздкие сооружения из фруктов, овощей и орехов, автобусы, под завязку нагруженные тюка ли, мебелью и прочим добром.
Вот, сказал бы Оуэн Брейдмас,
Потом был охранник у входа в местное отделение банка «Мейнланд» — пожилой дядька в тюрбане, с огромными висячими усами и кривым кинжалом на поясе, в кителе, пижамных штанах и чувяках с загнутыми носами. Родственник швейцара из «Хилтона». Видимо, подобные наряды были призваны внедрять в умы людей оптимистическую мысль, что колониализм превратился в туристскую достопримечательность, которую абсолютно безопасно демонстрировать публике. Охраняемый им иностранный банк выглядел таким же пережитком живописного прошлого, не более влиятельным, чем стоящий у его дверей человек. У этого персонажа, как-то поведал мне Дэвид, есть только одна обязанность: опускать металлические ставни при первых признаках демонстрации.
Мы миновали несколько зданий, о которых говорил Раусер, — верховный суд, музей — и повернули на север.
— В Харге теперь загружают не больше двух танкеров в неделю.
— Нехватка персонала.
— С добычей тоже паршиво. Из Абадана сообщили, работает только пять вышек.
— Нехватка запчастей, — сказал я.
— Да еще перебои в связи между Абаданом и Тегераном, что по телексу, что по телефону.
— Но сообщения вы получаете.
— Через пень-колоду.
— Банкиры называют его черной дырой. В смысле, Иран.
— Вы видели мечети? Исфахан — вот куда советую съездить. Это потрясающе. Вам надо побродить по мечетям. Не торопясь, с чувством, поглядеть изразцы. Чего бы я не дал, чтоб подобраться поближе к какому-нибудь из этих куполов. В Исфахане есть такой купол… — он показал руками, какой.
Мы попали в пробку на дороге вокруг старого города. Из укрепленных ворот вышел человек и стал у окошка машины, глядя внутрь на нас, — человек с бамбуковым посохом, тряпкой на голове, в военной куртке с бронзовыми медалями, с десятком ожерелий из бус на шее, в грязном белом халате и огромных армейских ботинках без шнурков, с браслетами на лодыжках и запястьях. Его волосы были выкрашены в красный цвет, а в руках он держал живых куриц. Раусер спросил шофера, что ему нужно. У ворот собрались сотни людей. Я попытался заглянуть сквозь толпу в старый город. Шофер сказал, что не знает.
— Прямо как в Нью-Йорке, — сказал Раусер.
— Кстати, вы мне напомнили. Хотел попросить у вас три-четыре недельки в начале лета. Чтобы провести их с сыном в Северной Америке.
— Не вижу препятствий.
Раусер никогда не говорил «да». Вместо этого он говорил: «Не вижу препятствий». Или: «Не думаю, чтобы это кому-нибудь повредило».
— Вы к тому времени еще не уйдете?
— Уйду, — сказал он.
— Значит, это назрело.
— А какой смысл тянуть? Когда приходит час, надо уметь тактично исчезнуть и никому не мозолить глаза.
Мы поехали дальше.
— Вы когда-нибудь женились заново? — спросил он.
— Я ведь не разводился. Мы просто разъехались, Джордж.
— Жить порознь — это чистое безумие. Развод может чему-то научить. А живя порознь, вы никогда ничему
— Я не хочу ничему учиться. Оставьте меня в покое.
— Простите. Я говорю только, что надо сделать выбор.
— Я не хочу развода. Это скучно и к тому же банально.
— В таких делах лучше ставить официальную точку. Тогда вы начинаете забывать. Убираете бумаги в несгораемый шкаф.
Мы переехали реку и остановились перед высокими воротами, запертыми на ночь. Раусер сказал несколько слов шоферу, тот пошел искать сторожа и вернулся спустя десять минуте человеком, жующим бетель. Мы вступили в огромный сад с фонтанами и выложенными плиткой каналами. В дальнем его конце стояла усыпальница Джахангира [29] — низкое сооружение из красного песчаника с минаретами по углам. Минареты были восьмиугольные, увенчанные белыми мраморными куполами. Раусер снова сказал что-то шоферу, тот — сторожу. Сторож вынул из заднего кармана торцовый ключ, вставил его в отверстие на мостовой и повернул на триста шестьдесят градусов. Включились фонтаны.
29
Джахангир — могольский император Индии(1569–1627).
Мы медленно побрели к центральному входу в строение, слушая доносящийся из-за стен вечерний призыв к молитве. Галстук Раусера сдуло ветерком за плечо.
— Нам всем время от времени нужны перемены. Иначе можно потерять чувство перспективы. Даже людям вроде меня, въедливым, скучным малым, тугодумам, которые любят возиться с мелочами и все пропускают через себя, — даже им время от времени надо начинать сначала. Хотя, наверное, реже, чем остальным. Я лично принимал вас на работу, Джим. Это кое к чему обязывает. Я — ваша единственная связь с папой. У вас появится новый начальник. Его спустят сверху — или подыщут на стороне, или переведут из какого-нибудь другого филиала. Вы с ним можете не поладить. Наши подчиненные привыкли воспринимать нас с вами в связке, как одного человека. Вот все, что я хотел сказать. Подумайте.
Мы стояли на платформе перед главным арочным входом, выступающим из ряда восьми других арок. Внешние стены были украшены орнаментом из белого мрамора.
— Говорят, есть образцы и получше, — сказал Раусер. — Но это типичная могольская усыпальница, только без купола.
Он взмахнул свободной рукой, изображая купол. Мы вошли внутрь и подождали, пока сторож включит свет. Саркофаг стоял под сводчатым потолком. Я медленно обошел вокруг, ведя рукой по мраморной поверхности. Раусер поставил портфель между ног.
— Послушайтесь моего совета, — сказал он. — Увольтесь, найдите работу где-нибудь в Штатах, вложите деньги в недвижимость, начинайте готовиться к уходу на покой, получите развод.
Белый мрамор был выложен полудрагоценными камнями, образующими цветочный узор без малейшей трещинки и каллиграфические надписи — изящные, свободные, утонченные формы. На ощупь поверхность была гладкой, прохладной. Цепочки черных коранических букв тянулись вдоль длинных сторон гробницы, наверху темнела россыпь поменьше. Я медленно провел рукой по словам, отыскивая границы между вкраплениями камней и мрамором — конечно, не ради того, чтобы уличить мастеров в недобросовестности, а чтобы найти следы человеческого труда, черты индивидуального в цельном совершенстве гробницы.