Именем Ея Величества
Шрифт:
Заклевали пернатые, выгнали из пуховой перины. Сотворил молитву.
День пробивался в тумане медленно, отмывал красное дерево, тиснёную кожу обивок, серебро канделябров, высекал улыбку на парсуне царя. Оживали всадники на французском гобелене, жёлтые на жёлтых конях. Воссиял на столике ревельский монстранц — резная колокольня с фигурами в нишах — сторожами мощей, некогда тут хранившихся. Из пуда серебра сработал сей шедевр мастер — католик, живший триста лет назад. Лютерцам вещь излишняя, магистрат с великим почтением преподнёс князю Меншикову, стратегу Александру, уподобив его Македонскому.
— Выпросил гнусно, — сказал царь.
Стукнул слегка по зубам. За изразцы досталось дубиной. Заказаны были на казённые деньги, а оказались у камрата, на одиннадцать комнат хватило. Раскошелься, майн фринт, изволь завод построить, русские делать плитки!
Построил.
Не придёшь больше, фатер. Печален дом без тебя и в печали пребудет. Ласков ты или грозен, всё равно праздник с собой вносил.
По примеру Петра князь приступает к делам на тощий желудок. На службу не ездить — посетители ждут за дверью, в предспальне, к ним можно выйти в чём есть, только застегнуть все крючки лилового прусского халата — шлафрока, да шарфом прикрыть сорочку. Стоячие часы — английское изделье — щёлкают, словно бичом. Фатеру нравились — велят поспешать.
И вдруг обида поднялась — то ли на фатера, рано покинувшего, то ли на Отца Небесного — забот-то теперь…
— Плачем и рыдаем, господа, — произнёс князь, хотя не исторг и слезинки.
«Прибыли господа офицеры и знатная шляхта, с которыми его светлость довольно о разных делах говаривал и отправлял довольно дел».
Каких именно, «Повседневная записка» обычно умалчивает, лишь намекнёт, назвав чины, имена расположившихся за круглым столом. Другие бумаги — они лягут в окованный медью сундук секретаря, сидящего поодаль, — сообщат потомку, о чём могли доложить губернатору комендант и Дивьер.
Скорбь в столице великая, к телу монарха ринулись толпы, люди в церквах, на молебнах плачут в голос, запас свечей на исходе: столько их ставят за упокой души. Патрули, пущенные по улицам, порядок блюдут. Один поп-расстрига, держа перед собой рубль, шатался по рынку и взывал к царскому лику, будто к иконе, выпрашивал облегченья для простого народа.
— Царицу не лаял? — спросил князь.
— Нет.
— Тогда ничего…
Но копошатся иного толка юроды — из староверов да из тех, что бороды сберегли, обманно либо оплаченные налогом [25] . Поносят царя — он-де антихрист, змий седьмиглавый, всех переписал, обложил податью — семь гривен с души, да мало, четыре копейки в придачу. Заставил ходить в немецком платье, курить табак. А монастырей сколь позакрывал, колоколов сколь снял, перелил на пушки…
25
В 1715 г. установлен был побородный налог на православных бородачей и раскольников в 50 рублей.
— А про царицу что?
— Один и на дыбе кричал — немка она, баба она, пущай бабы ей и присягают. Упрямый чёрт.
— А именитые?
— Они тоже воли желают. Своей воли…
Дивьер запнулся, покривил губы, голос понизил. Донесли ему — старуха Нарышкина держит в секретном ларце бороду. Деда ихнего, вероятно… Показывала Голицыну.
— Вот и бояре, — вздохнул князь. — Помню, государь трудился в токарне. Кость эту, говорит, обтачиваю, а дураков обточить свыше сил моих. Нам, да и внукам нашим точить да тесать.
Иностранцы — те опасались революции, отката к старым порядкам. Правда, уже образумились. А то ведь подводы заказывали, снедь на путешествие, подорожные грамоты…
— Переполох крысиный, — вспылил князь. — Коли до сей поры устоял наш корабль, так и впредь не утопнет. Кормим вот дармоедов…
Хотел помянуть Карла Фридриха [26] , обожаемого будущего зятя царицы. Осёкся. Тот же Дивьер, ябеда, схватит оказию, шепнёт ей. Успокоительно то, что её величество покамест недоступна. Адъютанты доносят — время она провождает с подругами, с дочерьми. Они, приоткрыв дверь, ибо императрица в неглиже, отсылают вельмож с любой нуждой к светлейшему.
26
Герцог Карл Фридрих Голштейн-Готторпский, жених цесаревны Анны.
Подольше бы этак…
«Его светлость, — свидетельствует дневник, — в двенадцатом часу сел кушать».
Визитёры отъехали, никто не оставлен обедать, светлейший сослался на скорбь — сердце разрывается — и на недомоганье. К тому же некогда компанию водить, пора к царице. Верно, встала страдалица.
Ел один, в той же предспальне. День боролся с тьмой — чёрная ткань заслонила плитки. Тут не птицы — голландские домики, мостики, девки в чепцах, рыбаки. Теперь кажется небылью, сном Голландия, где с топором в руках, на стапель, вслед за царём… Ватагой добровольцев, весело, дружно шли.
Дружно, не то что ныне.
Задумчиво ковыряет Александр Данилович пирог с капустой, разварную говядину — разносолы неуместны в пору всеобщего несчастья. И низшим пример благонравия. От вина воздержался. С фатером пили чересчур — на всепьянейшем соборе [27] , на крестинах и свадьбах, в походе и дома, при спуске корабля, в честь ангела, в честь рожденья, в годовщину удачной битвы…
«В первом часу его светлость поехал к ея величеству в зимний дом».
27
В «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор», созданный Петром I в молодые годы, удостаивались быть принятыми пьяницы, обжоры, шуты.
На Неву смотрел хмуро. Широка река… Снова осознал отъединённость свою на Васильевском острове. Что готовит будущее? Ведь, пожалуй, левый берег царицын притянет всю придворную суету, консилии [28] государственные и плезиры [29] , происки тайные и явные.
Екатерина рада была бы исчезнуть с людских глаз, отдохнуть от пережитого.
Разве она жаждала власти?
Быть женой любимого мужа, опорой ему и утехой — да! Воспитать детей… Дальше не простирались её мечты. Не думала, что останется вдовой царя, что она — крестьянская дочь — поднимется так высоко. Был выбор — оковы, Сибирь или трон самодержицы. Вершина для смертного.
28
Заседания (от лат. consilium).
29
Развлечения (от фр plaisir).
— Эльза! Значит, хотел Бог… Он управляет людьми. Не всеми, конечно… Тех, которые в нищете, в грязи, он вряд ли замечает — их миллионы. Даже твой отец сомневался… Но правители, военачальники — неужели они безраличны Богу?
Подруга соглашается. Измученная бессонницей так же, как царица, она твердит машинально:
— Он прибежище… Он наша сила…
— Странно, Эльза, Петер казался бессмертным. Сколько пуль пролетело. Под Полтавой пробило шляпу. Я молилась за него, ты помнишь, я ещё не говорила по-русски, а уже научилась молиться.