Иммануил Кант. Его жизнь и философская деятельность
Шрифт:
Кант был слишком осторожным и чересчур добросовестным мыслителем для того, чтобы осудить кого бы то ни было, хотя бы Сведенборга, не собрав достаточного материала. В своем письме к девице фон Кноблох он ограничился поэтому документальной передачей того, что успел узнать о Сведенборге, и немногими замечаниями в том смысле, что до поры до времени он воздерживается от окончательного суждения. «В подобном щекотливом вопросе, – говорит Кант, – нельзя ничего сказать без исследования дела. По всему видно, что в явлениях, вроде тех, какие приписывают Сведенборгу, весьма важную роль играет обман». Собственно о Сведенборге Кант не берется утверждать, что имеет дело с обманщиком. «В пользу Сведенборга говорят свидетели, заслуживающие такого доверия, что им трудно не поверить; но сам я, – говорит Кант, – все-таки обладаю недостаточными сведениями, а поэтому ожидаю более точных и с нетерпением жду появления книги, печатаемой Сведенборгом в
Из этого письма видно только одно: что Кант, как и всякий добросовестный мыслитель, не составил себе предвзятого мнения о влияниях, по-видимому, необъяснимых, но прежде всего старался познакомиться с делом из первых рук. С этою целью Кант не только вошел в сношения с выдающимися сведенборгианцами, но и обратился с вопросами к самому Сведенборгу. Письмо Канта осталось, однако, без ответа; Сведенборг заявил после того, что на все предлагаемые ему вопросы он ответит в своем лондонском труде. Понятно нетерпение, с которым Кант ждал этого ответа, но совершенно непонятно, каким образом последователи Сведенборга и их преемники – спириты – вывели из всей этой истории заключение, будто Кант стал приверженцем Сведенборга. Это лишь одно из многочисленных доказательств недобросовестности мистиков, хвастающих тем, что они одни обладают будто бы знанием абсолютной истины.
С большим трудом достал наконец Кант пресловутые «Небесные тайны», которые стоили весьма дорого, но не в моральном смысле, так как за откровения Сведенборга с покупателей книги взималась весьма высокая сумма. Книга эта в одном только отношении принесла пользу Канту, который и раньше не отличался склонностью к мистицизму. Она внушила ему непобедимое отвращение ко всем мистическим откровениям. Плодом чтения объемистого творения Сведенборга была философская сатира Канта, знаменующая собою не только презрение к мистицизму, но и окончательный разрыв с туманным догматизмом Вольфа. Сатира озаглавлена: «Сновидения духовидца, поясненные сновидениями метафизики». Из одного этого заглавия видно, что речь идет о параллели между суевериями мистиков и заблуждениями метафизики. Это сочинение Канта стоит особняком от всех прочих его произведений. Оно блещет юмором и пересыпано шутками, какие мы не привыкли встречать у Канта. Очевидно, что Кант, преследуя серьезную цель – уничтожение мистического настроения, свойственного многим его современникам, – оценил, однако, по достоинству откровения Сведенборга и не мог отнестись к ним как к серьезному философскому учению, стоящему тяжеловесной полемики.
В легкой и шутливой форме Кант высказывает, однако, весьма серьезные мысли, и его возражения духовидцам отличаются беспощадной логичностью. В этом сочинении Кант уже не имеет ничего общего с немецкой метафизикой. Оно написано в 1766 году, стало быть, за четыре года до 1770 года, считаемого обыкновенно поворотным пунктом в истории его философского развития. Мы видели, что в 1759 году Кант писал об оптимизме еще в чисто метафизическом духе; в 1763 году он пытался дать новые физико-теологические доказательства в пользу бытия Божия. В 1764 году Кант впервые основательно знакомится с Руссо и необычайно увлекается им. Два года спустя он борется с мистицизмом и с метафизикой. Сопоставление этих данных показывает, что первый решительный поворот, определивший дальнейшую философскую деятельность Канта, должен быть отнесен к середине шестидесятых годов восемнадцатого века и произошел вследствие единовременного влияния на Канта сочинений Руссо и философских произведений Юма. Первые повлияли на его чувство и на его моральное учение, вторые подготовили теоретические работы Канта.
В рассматриваемой нами философской сатире Канта уже ясно сказываются следы поворота. Немецких метафизиков Кант называет здесь «воздушными строителями (Luftbaumeister), сооружающими исключительно мысленные миры». По словам Канта, Вольф построил мировой порядок, «взяв немножко опыта, но гораздо более – подтасованных понятий». Что касается противника Вольфа, благочестивого Крузия, он создал мир из ничего посредством магической силы фраз о мыслимом и немыслимом. Нечего удивляться тому, что эти господа противоречат друг другу. Надо подождать, пока противники выспятся и проснутся. Придет время, когда философия станет такой же точной наукой, как математика. Немецкая метафизика ничем не лучше сновидений духовидцев.
Обращаясь к вопросу о духовидении, Кант ставит его ребром. Прежде всего необходимо узнать, существуют ли вообще духи, которых мы так или иначе в состоянии познать? Для того чтобы духи могли быть познаваемы, они должны существовать в форме, доступной нашему познанию, то есть должны иметь отношение к телесному миру, должны пребывать и проявлять свою деятельность в пространстве. С другой стороны, однако, духи нематериальны, не должны иметь ни протяжения, ни фигуры, стало быть, не должны наполнять пространства. Каким образом возможны существа, занимающие пространство, не наполняя его, пространственные и в то же время непространственные?
На этот вопрос, более ста лет тому заданный Кантом, конечно, не сумеет ответить ни один из современных спиритов. Если спириты укажут на так называемую «материализацию духов», то этим лишь увеличат путаницу, потому что возникнет новый вопрос: каким образом нематериальное может стать материальным? Что касается вопроса о пространственных отношениях духов, спириты, как известно, нашли лазейку при помощи «четвертого измерения». Но эта увертка с их стороны показывает лишь грубое непонимание математического обобщения, позволяющего рассуждать не только о четырех, но и о любом числе измерений, причем, однако, ни одному математику не придет в голову отрицать, что объем имеет три измерения, поверхность – два, а длина – лишь одно измерение и что законы движения и проникновения тел подчиняются геометрии и механике, а не капризам материализованных духов. Но вернемся к Канту. Кант озаглавливает одну из глав своей сатиры: «Метафизический узел, который можно по произволу распутать или разрубить». Здесь Кант становится уже вполне определенно на критическую точку зрения, отвергая возможность познать связь между духом и телом и уничтожая незаконные притязания так называемой рациональной, то есть спиритуалистической психологии. Кант иронически называет спиритуализм лейбнице-вольфовской школы «тайною философией, открывающей способы общения с духовным миром» и чрезвычайно остроумно доказывает, что метафизический спиритуализм – родной брат духовидения. Тот, кто воображает, что природа есть лестница, на которой расположены духовные существа, обладающие разной степенью духовности, легко приходит к мысли, что все есть дух, а стало быть, без всякого затруднения допускает общение с духами. От общения духа с телом следует отличать общение духов между собою. Но и этот вопрос Кант решает не в спиритуалистическом, а в эмпирическом и моральном смысле. Существует два рода общения между духами: моральное и мистическое. Первое имеет своим источником нравственное чувство: это путь, избранный английскими философами и Руссо. Источником второго является сверхъестественное ясновидение: это путь, указанный Сведенборгом и вполне аналогичный умозрениям лейбнице-вольфовской школы.
Все разумные существа чувствуют стремление к общению; это взаимное стремление Кант сравнивает с всемирным тяготением. В мире духовном любовь – то же, что тяготение в мире материальном. Руссо дополнил Ньютона. Все мы как духовные существа чувствуем себя зависящими от «правила всеобщей воли, и в мире мыслящих существ это чувство порождает „моральное единство“ и систему отношений, подчиняющихся единственно духовным законам». Ньютон исследовал закон о взаимодействии материи и отделил математический вопрос от несносных философских споров о причине тяготения; нельзя ли, спрашивает Кант, найти и в моральном мире аналогичное общее начало? Нельзя ли счесть нравственное чувство сознанием зависимости частной воли от общей воли и следствием взаимного влияния, посредством которого нравственный мир достигает единства?
Здесь очевидно влияние идей Руссо. Кант лишь несколько углубляет их, стараясь найти психологическую основу вместо той морально-юридической, которая господствует в воззрениях женевского философа.
Зато спиритуалистические воззрения на духовное существование отбрасываются Кантом окончательно как иллюзия, близкая к сновидению. Духи не могут быть ощущаемы и воспринимаемы, мы не можем ни видеть их, ни слышать; поэтому все «духовные явления» в смысле появления духов или призраков не более как продукты воображения. Духовные представления могут приобретать такую живость и яркость, что фантазия превращает их в чувственные образы, которые наконец могут даже одержать верх над образами, получаемыми от впечатлений внешнего мира. В этом – источник всех сновидений, иллюзий и патологических расстройств воображения.
Когда плод воображения превращается в предмет чувств, его сплетения становятся призраками. Духовидцы – не что иное, как бодрствующие сновидцы, у спящего притуплены внешние чувства, но воображение работает; у духовидца объекты внешних чувств перемешиваются с созданиями воображения. Еще Аристотель понял истинное различие между сном и действительностью. «Когда мы бодрствуем, – сказал он, – у всех нас (разумных людей) – один общий мир; когда мы спим, у каждого образуется свой собственный». Кант оборачивает это предложение и говорит: «Если из различных людей каждый имеет свой собственный мир, то можно предполагать, что все они спят и видят сны». Общий мир есть мир чувств, область опыта, недоступная для призраков. Если мы считаем продукты нашего воображения образами, если мы превращаем внутренние восприятия во внешние, это значит, что мы имеем «сновидения чувств». Сверх того бывают еще «сновидения разума», состоящие в том, что мы принимаем создания нашего разума за реальности, идеи – за действительность. Это участь всех метафизиков.