Император и Сталин
Шрифт:
«Юридическая и экономическая неустроенность крестьянского населения является главнейшим препятствием культурного и хозяйственного прогресса в России. Крестьянство освобождено от рабовладения, но находится в рабстве произвола, беззакония и невежества. В таком положении оно теряет стимул закономерно добиваться улучшения своего благосостояния. У него парализуется жизненный нерв прогресса. Оно обескураживается, делается апатичным, бездеятельным, что порождает всякие пороки. Поэтому нельзя помочь горю одиночными, хотя и крупными мерами материального характера. Нужно, прежде всего,
— Хорошо сказано! — аплодируя, кивнул головой князь Хилков, — чертовски хорошо! Но как поднятие духа крестьян поможет увеличить их земельные наделы и насытить хозяйства машинами и механизмами?
— Земли в России более чем достаточно, — отмахнулся Витте, плотность населения Уральских, Сибирских и Дальневосточных губерний — по одному человеку на версту, надо только активнее зазывать крестьян туда.
— Не получится, Сергей Юльевич, — возразил Боголепов, — крестьян крепче крепостного ярма держит и не пускает община, и пока она не будет разрушена, ничего не выйдет. Не поедут!
— Да-с, господа, — согласно кивнул Дурново, — главный тормоз и основная причина экономического ржавения крестьянства — средневековая община, не допускающая совершенствования. Именно она воспитывает хищнические приемы обработки земли и, кроме того, является скрытой пропагандой социалистических понятий. С другой стороны, за счёт общины живут лентяи и алкоголики, с которыми по правилам общины приходится делиться урожаем и другими продуктами труда. И пока этот зверь держит крестьянина за армяк, ничего из вашей затеи не выйдет, да-с…
— Иван Николаевич! — хитро прищурившись, съязвил Боголепов, — как же вы с вашей осторожностью, да против Победоносцева? Община — это ведь его любимый конёк, и он скачет на нём чаще, чем ходит в церковь.
Дурново в момент стал пунцовым и только мочки ушей, наоборот, побелели, сделав всё лицо неестественно контрастным.
— Помилуйте! Как можно! — заговорил он так быстро, будто боялся, что его перебьют, — я очень уважаю Константина Петровича. Я с его статьями, можно сказать, ложусь и просыпаясь — вот, например «Болезни нашего времени», как Отче наш выучил:
«Все недовольны в наше время, и от постоянного, хронического недовольства многие переходят в состояние хронического раздражения. Против чего они раздражены? — против судьбы своей, против правительства, против общественных порядков, против других людей, против всех и всего, кроме самих себя. Мы все бываем недовольны, когда обманываемся в ожиданиях: это недовольство разочарования, приносимое жизнью на поворотах, сглаживается обыкновенно на других поворотах той же жизнью. Это временная, преходящая болезнь, не то, что нынешнее недовольство — болезнь повальная, эпидемическая, которой заражено все новое поколение. Люди вырастают в чрезмерных ожиданиях, происходящих от чрезмерного самолюбия и чрезмерных, искусственно образовавшихся потребностей.»
— Требуется дать населению
— А, вот тут, голубчик, попрошу вас быть аккуратнее в своих мыслях и желаниях, — встревожился председатель комитета министров, — за такие слова можно и пострадать, ибо устои, знаете ли…
— Ну, конечно, — криво усмехнулся министр финансов. — В истории России очень часто оказывалось проще выбить скамейку из-под ног очередных бунтарей или революционеров, заткнуть рот любой оппозиции, чем устранить саму почву для критики, недовольства и революций последовательными и своевременными преобразованиями, от которых народу хотя бы немного становилось легче.
— Да вы, голубчик, карбонарий! — вытаращил глаза Дурново. — Прошу Вас прекратить подобные разговоры, или я буду вынужден…
Не дожидаясь окончания сентенции старика Дурново, Витте резко развернулся на каблуках и стремительно отправился к себе в каюту, не попрощавшись с присутствующими и не говоря более ни одного слова.
— Полноте, господин председатель, усмехнулся князь Хилков, — если государь на встречах со своими подданными обсуждает теории герра Маркса, министр финансов может позволить себе побыть немного гражданином Эгалите.
— Какая муха укусила главного финансиста империи? — удивлённо спросил генерал Куропаткин, до этого хранивший молчание. — Неужто всё дело в том разносе от императора, после которого Сергей Юльевич выскочил красный, как рак, и выпил всю воду в буфете?
— Предполагаю, — включился в беседу граф Фредерикс, — что дело отнюдь не в этом. В первый день, когда я был у государя после кризиса, я видел в его записной книжке трижды подчеркнутое слово «опричники» и вопрос «кто?» на поллиста.
— Ну, и зачем Его Величеству понадобились опричники? Кого он ищет?
— Предполагаю, — произнёс Фредерикс, понизив голос почти до шёпота, что государь расследует обстоятельства своей престранной болезни, связывая её с безвременной кончиной своего державного батюшки, в частности — весьма странной катастрофы на «чугунке», и подозревает виновность членов «Священной дружины», одним из которых был и Сергей Юльевич. К тому же, Витте был последним, кто видел государя, когда он заболел в Ливадии и он же отвечал за ту самую дорогу, на которой произошла катастрофа. Вот он и нервничает, ибо быть подозреваемым в покушении или даже в халатности, сделавшей возможной покушение на монарха — такого и врагу не пожелаешь.
— Свят-свят-свят, — перекрестился Дурново и уже раскрыл рот для вопроса, как дверь, ведущая внутрь яхты, открылась, и мимо пассажиров яхты прорысил вахтенный офицер, на бегу поделившись с собравшимися:
— Мичман Головин пришёл в себя! Доктор послал за его Высокопревосходительством!
Генерал Ширинкин полулежал на неудобном кожаном диване и страдал от клаустрофобии, от недостатка информации, от ограниченности оперативных возможностей, от непонимания мотивов злоумышленника и невозможности вычислить его личность. Страдал, в конце концов, от головной боли, которая являлась следствием всего вышеперечисленного.