Император Юлиан
Шрифт:
Когда я приехал на ипподром, скачки были в самом разгаре; из-за занавеса, прикрывавшего вход в ложу, доносился рев толпы, которая подбадривала своих любимцев. Вдруг занавес откинулся, и я увидел Галла.
– Стой, где стоишь, - сказал он, выходя из ложи и опуская за собой занавес. Галл был очень бледен, руки у него дрожали, говорил он тихо, постоянно оглядываясь.
– Теперь слушай, что я тебе скажу. Я знаю, что обо мне говорят. Говорят, мне не вернуться из Милана живым, только ты им не верь. Я еще цезарь.
– Он махнул рукой в сторону занавеса.
– Ты бы только слышал, в какой восторг пришла толпа, стоило мне перед ними появиться!
– Однако лицо его выражало неуверенность, которую он пытался скрыть за словами.
– Ты что, собираешься поднять восстание?
Надеюсь, до этого не дойдет: постараюсь договориться о примирении. Впрочем, как знать? А тебя я призвал, чтобы предупредить: если со мной что-нибудь случится, иди в монастырь. Можешь даже принять постриг, если другого выхода не будет. Для тебя это единственный способ уберечься. И еще… - Он поднял на меня глаза, в них застыла полная безысходность.
– Отомсти за меня.
– Но я уверен, что император… - забормотал я и тут же осекся: в комнате появился грузный краснолицый человек. При виде меня он весь просиял и радостно меня приветствовал.
– Благороднейший Юлиан, перед тобой комит Луцилиан. Я приставлен к особе цезаря в качестве…
– Тюремщика!
– ощерился по-волчьи Галл.
– Цезарь любит надо мной подтрунивать.
– Луцилиан повернулся к Галлу.
– В последнем заезде победил Торакс. Зрители ждут, когда ты его увенчаешь
Галл резко развернулся и откинул занавес; моя память навсегда запечатлела его силуэт в лучах ослепительного солнца на фоне безоблачного голубого неба. За ним, как штормовое море, ревела толпа.
– А разве благороднейший Юлиан с нами не останется?
– спросил Луцилиан, заметив, что от шума толпы и ударившего мне в глаза солнечного света я инстинктивно отступил назад.
– Нет!
– отрезал Галл.
– Он готовится в священники.
– Занавес опустился, и все было кончено.
Дальнейшая судьба моего брата общеизвестна. Галл и его "тюремщики" двинулись в Милан по суше через Иллирию.
Войска не смогли прийти ему на помощь: из городов, по всему пути его следования, выводились гарнизоны. В Адрианополе его действительно ждали фиваидские легионы, но Галлу не позволили на них даже взглянуть; от его цезарского сана осталось одно название. В Авитрии Галла предательски арестовал бывший начальник его личной охраны, бесчестный комит Барбацион. В тюрьму брата посадили в Истрии, здесь же состоялся суд, председательствовал на нем Евсевий.
Галлу вменили в вину все преступления, совершенные кем-либо в Сирии за четыре года его правления. В подавляющем большинстве выдвинутые против него обвинения были надуманны, а сам суд - не более чем фарс; все соответствовало вкусам Констанция - попирая законность, он обожал создавать ее видимость. Галлу в этих условиях ничего не оставалось, как все валить на свою покойную жену. Это, конечно, не делает ему чести, но его уже все равно ничто не могло спасти, а обвинив Констанцию во множестве злодеяний (на самом деле ее вина несравнимо больше), он хотя бы сумел напоследок досадить ее беспощадному брату. Избранная Галлом тактика защиты привела императора в ярость, и моего брата приговорили к смертной казни.
9 декабря 354 года перед заходом солнца Галла обезглавили. Руки ему при этом связали за спиной, как простому разбойнику. Он ничего не сказал перед смертью, а если и хотел того, ему не позволили. Галл прожил на свете всего двадцать восемь лет; говорят, в последние дни жизни его мучили кошмарные сны. Теперь из всей императорской фамилии остались в живых только двое: Констанций и я.
1 января 355 года Констанций издал эдикт о моем аресте, но к этому времени я уже успел скрыться в одном из никомедийских монастырей. Могу со всей уверенностью утверждать, что вначале никто из монахов не знал, кто я: с выбритой наголо головой я ничем не отличался от других послушников. Кроме того, мне помог Оривасий. Он направил гонца, приехавшего в Пергам арестовать меня, по ложному следу, сказав, что я уехал в Константинополь.
Я пробыл в монахах шесть недель, и, как ни странно, жизнь в монастыре показалась мне не лишенной приятности. Мне нравилась и строгость монастырского устава, и предписанный монахам легкий физический труд, хотя о них самих у меня остались далеко не лучшие воспоминания. У некоторых, возможно, и было какое-то религиозное чувство, но по большей части это были обыкновенные бродяги. В монастырь они шли не ради служения Единому Богу, а лишь для того, чтобы передохнуть от неудобств бродячей жизни, и для них это был не более чем постоялый двор. Все же я неплохо с ними ладил, и, если бы не галилейские обряды, я был бы вполне доволен жизнью.
Я до сих пор не знаю и вряд ли когда-нибудь узнаю, как меня обнаружили. Не исключено, что меня опознал кто-то из монахов или тайная полиция, проверяя списки вновь поступивших послушников, что-то заподозрила; как бы то ни было, все сделали быстро и умело. В тот день я работал на кухне - помогал пекарю топить печь, как вдруг в пекарню, гремя доспехами, вошли гвардейцы. Командир отсалютовал мне:
– Август повелевает благороднейшему Юлиану следовать в Милан. Нам надлежит его сопровождать.
Я повиновался. Меня провели по монастырскому двору к воротам, монахи молча провожали нас взглядами. Затем я под конвоем зашагал по промерзшим улицам Никомедии к императорскому дворцу. Здесь навстречу мне вышел городской префект. Он явно нервничал и не знал, как себя вести. При сходных обстоятельствах пять лет назад было приказано явиться в Милан Галлу, а затем он стал цезарем. Что если та же судьба уготована и мне?
– Мы, разумеется, сожалеем о принятых мерах предосторожности, - префект кивнул в сторону моих конвоиров.
– Но ты должен нас понять: это предписание канцелярии хранителя священной опочивальни, а его инструкции всегда очень обстоятельны. Все расписано до малейших подробностей.
Я вел себя учтиво и ничем не выдавал своего волнения. К тому же оно немного улеглось, когда я узнал, что командовать конвоем назначен Виктор - тот самый офицер, с которым я познакомился в Макелле. Вид у него был недовольный.
– Надеюсь, ты понимаешь, мне моя роль не по вкусу, - извиняющимся тоном сказал он.
– А мне - моя.
– Особенно мне неприятно забирать монаха из монастыря.
– Я не совсем монах.
– Все равно ты готовился принять постриг. Никто не вправе отнимать человека у Бога, даже император.
– Виктор всегда был ярым галилеянином, а в те времена он считал меня своим единоверцем. Я не стал его разубеждать.