Император Юлиан
Шрифт:
По залу пробежал веселый гул; я понял, что это любимая история Проэресия, которую он частенько рассказывает ученикам. Григорий что-то тихо сказал Проэресию, тот кивнул и поднялся с кресла. Меня поразил его рост - не меньше семи футов.
– У нас гость, - сказал он, обращаясь к ученикам. Все взгляды обратились на меня, мне стало неловко, и я опустил глаза.
– Юноша, известный своей ученостью.
– Это было сказано не без насмешки, но дружелюбным тоном.
– Коллеги, позвольте представить вам двоюродного брата покойного друга моей юности. Перед вами благороднейший Юлиан, коему предстоит унаследовать весь материальный мир, подобно тому, как мы наследуем - или во всяком случае, пытаемся наследовать его духовные богатства.
На мгновение учеников охватило замешательство: они не знали, обращаться им со мной как с равным или как с наследником престола. Многие, кто сидел, встали, некоторые мне поклонились, остальные разглядывали меня с нескрываемым любопытством. Макрина прошептала мне на ухо: "Ну, чего ты стоишь как столб? Давай, отвечай!"
Собравшись с мыслями, я произнес ответную речь - очень краткую и по существу. Так мне, во всяком случае, казалось; позднее Макрина заявила, что моя речь была затянута и претенциозна. К счастью, с тех пор, как я стал императором, все в один голос меня заверяют, что все мои речи, без исключения, изящны и всегда произносятся по существу. Как, однако, высокое положение благоприятно влияет на слог!
Когда я закончил, Проэресий повел меня по залу, знакомя то с одним, то с другим юношей. Все они казались очень смущенными, хотя я в своей речи особенно упирал на то, что приехал в Афины как частное лицо и буду посещать Академию наравне со всеми.
Проэресий еще некоторое время продолжал занятия, после чего распустил учеников по домам и пригласил меня в атриум, освещенный косыми лучами заходящего солнца. С верхнего этажа слышались шарканье ног и смех учеников, снимавших там комнаты с полным пансионом. Время от времени кто-нибудь выходил на галерею, чтобы на меня поглядеть, но стоило мне поднять глаза, как они тотчас делали вид, будто идут по делу в другую комнату. Как много бы я дал, чтобы жить инкогнито в одной из этих нищенских каморок!
Между тем Проэресий усадил меня у фонтана в кресло для почетных гостей и представил мне свою жену Амфиклею. Эта молчаливая женщина всем своим видом выражала глубокую печаль: она так и не сумела оправиться после потери двух дочерей. Как видно, философия была для нее слабым утешением. Познакомился я и с отцом Макрины Анатолием, неотесанным мужланом, в котором с первого взгляда угадывался трактирщик. Макрина его не любила.
Василий и Григорий поспешили откланяться. Григорий при этом был особенно любезен и предложил сопровождать меня на все лекции в Академию и быть моим гидом. Не менее любезен был и Василий, хотя он сразу предупредил, что сможет составить нам компанию только в исключительных случаях.
– В моем распоряжении всего лишь несколько месяцев, - пояснил он, - а затем - домой, в Кесарию, так что мне предстоит работать не покладая рук, тем более что я опасно болен.
– Сморщившись, как от мучительной боли, он схватился обеими руками за живот.
– Моя печень так горит, будто ее терзает ястреб Прометея!
– Так не стой на сквозняке, а то еще снесешь ястребиное яйцо!
– не удержался я. Макрина с Проэресием отлично поняли мой намек и разразились веселым смехом. Василию моя шутка понравилась куда меньше, и я пожалел, что сострил, не подумав. Со мной это бывает, и хвалиться тут нечем. Григорий, горячо пожав мне руку на прощание, удалился вместе с Василием. Он, вероятно, до сих пор в страхе, как бы я не припомнил ему его слов. И напрасно: всему миру известно, что я не злопамятен!
За чашей вина Проэресий расспрашивал меня о делах при дворе. Он живо интересовался политикой; когда в знак восхищения его талантами мой двоюродный брат Констант хотел даровать ему почетный титул преторианского префекта, старый философ предпочел заведовать продовольственным снабжением Афин (важный пост, который Констанций приберегал для себя). Находясь в этой должности, Проэресий добился того, что в Афины стало дополнительно поступать зерно с нескольких островов. Нет нужды говорить, что он в глазах города - герой.
Поначалу Проэресий отнесся ко мне с подозрительностью. Несмотря на сердечность тона, он то и дело задавал мне вопросы, пытаясь выяснить, с какой целью я прибыл в Афины. Он говорил о величии Милана и Рима, кипучей жизни Константинополя, изысканной развращенности Антиохии, могучих интеллектуальных силах, собранных в Пергаме и Никомедии; он даже с похвалой отозвался о Кесарии - "столице словесности", как величает ее Григорий, причем без тени улыбки. Любой из этих городов, заявил Проэресий, должен был бы привлечь меня больше, чем Афины. На это я прямо ответил, что приехал повидать его.
– И посмотреть прекрасный город?
– неожиданно вмешалась в разговор Макрина.
– И посмотреть прекрасный город, - послушно повторил я. И вдруг Проэресий поднялся на ноги.
– Пойдем прогуляемся у реки, - сказал он мне.
– Вдвоем. На берегу Илисса мы остановились возле фонтана Каллирои - это нечто вроде маленького каменного островка, и впрямь похожего на фонтан: он круглый и с впадиной посередине, из которой бьет священный источник. Мы устроились среди высокой травы, пожухлой от августовского зноя. Листва высоких кленов закрывала от нас вечернее солнце. Уходящий день был прекрасен. Куда ни посмотри, повсюду на траве сидели и лежали ученики, одни занимались, другие просто спали, а на том берегу, над запыленными верхушками деревьев, вздымался Гиметт. Глядя на эту картину, я преисполнился ликованием.
– Мальчик мой, - обратился ко мне Проэресий, отбросив условности, как отец к сыну, - ты ходишь рядом с огнем.
Такого начала я никак не ожидал. Я растянулся на жирной бурой земле, а он, скрестив ноги, сел напротив меня, прямой, как древко копья, опершись спиной о ствол клена. Я смотрел на него снизу вверх и удивлялся, какой по-юношески крепкой и округлой была его шея, как тверды линии подбородка - и это в таком-то возрасте.
– С каким огнем?
– спросил я.
– Земным или небесным?
– Ни с тем, ни с другим, - улыбнулся Проэресий.
– И даже, как говорят христиане, не с адским пламенем.
– В которое ты веруешь?
– Я не знал, насколько искренна галилейская вера Проэресия, не знаю я этого и теперь. Он всегда оставался для меня загадкой. Мне трудно поверить, что такой замечательный педагог и знаток эллинской культуры может исповедовать их веру, но пути богов неисповедимы, и мы видим тому подтверждения каждый день.
– Думаю, к такому диалогу мы еще не готовы, - сказал он, указывая на бурную реку возле наших ног; от летней жары она заметно обмелела.
– На этом месте, между прочим, происходит диалог Платона "Федр". Его герои многое высказали друг другу в тот день на этом берегу.