Император Юлиан
Шрифт:
От потрясения Григорий лишился дара речи. Василий тоже казался обеспокоенным, но все же нашел в себе мужество ответить.
– Я готов с тобой согласиться во всем, кроме того, что мы погрязли в мирской суете. Мне лично в миру не нужно ничего. Более того, могу сообщить, что не пройдет и месяца, как я вступлю в кесарийский монастырь. На этом свете трудно найти обитель, более удаленную от мирской суеты.
– Ну и злой у тебя язычок, Макрина!
– Пришедший наконец в себя Григорий снова попытался обратить все в шутку.
– Она все выдумывает, просто ей нравится над нами издеваться, ведь она же язычница. Истая афинянка.
– Он с трудом скрывал свою ненависть к Макрине и страх предо мной.
– Во всяком случае, мне было бы любопытно свести знакомство с принцепсом, - рассмеялась Макрина.
– Где ты собираешься остановиться? У моего дядюшки?
Я ответил отрицательно, объяснив, что хочу пожить у друзей. Она кивнула.
– У дяди хороший пансион, и главное, он никогда не обсчитывает. Те постояльцы, которых не может принять дядя селятся у моего отца - он не менее честен, но терпеть не может учеников, и переубедить его невозможно.
Я посмеялся ее шутке; Близнецы последовали моему примеру, хотя смех у них получился какой-то деланный. Затем Василий предложил пойти к Проэресию. Я расплатился за всю компанию, мы вышли на улицу и зашагали, поднимая раскаленную пыль. По дороге Макрина шепнула мне на ухо: "А я с самого начала знала, что ты принцепс".
Приск:Ты, наверное, оценишь иронию, заключенную в нескольких местах прочитанного тобою эпизода. Представленный в столь отвратительном виде Григорий ныне избран председателем очередного Вселенского Собора, и его прочат в епископы Константинопольские. Какое наслаждение - бросить взгляд на нищую юность этого достойного епископа! А Василий, что так жаждал отрешенной от мирской суеты жизни, возведен в сан епископа Кесарийского и правит церковью Азии. Он недолго проучился в Академии. Я был тогда с ним знаком и остался о нем самого лучшего мнения. Он умен, горяч, и не задайся он целью стать одним из столпов христианской церкви, из него вышел бы первоклассный историк. Но что поделаешь, честолюбивые молодые люди не могут устоять перед соблазном занять высокое положение в обществе. Философия не обещает им в будущем ничего, церковь - все.
Я не ожидал от Юлиана такой неприязни к Григорию, но здесь, возможно, наложились более поздние впечатления. Когда Юлиан работал над своими записками, он как-то меня спросил, что я думаю о Григории. Я ответил, что из всех его врагов этот шакал самый опасный. Юлиан со мной тогда не согласился, но все же мои слова, видимо, запали ему в душу. Еще раз напоминаю: я не хочу иметь никакого отношения к публикации записок. Но если они увидят свет, я получу большое удовольствие, когда буду наблюдать, как отнесется к ним новоиспеченный епископ Константинопольский. Вряд ли ему придется по вкусу публичное напоминание о том, как он в юности прикидывался киником.
Забавно также сравнить правдивый рассказ Юлиана о похождениях Григория в Афинах с тем, как сам он повествует об этом периоде своей жизни в "Обличительном слове" против Юлиана, сочиненном вскоре после его гибели. Эта работа лежит сейчас передо мной, и все в ней от начала до конца лживо. Вот, например, как описывает Григорий внешность Юлиана: "Его шея качалась в разные стороны, плечи находились в постоянном движении, как чаши весов, глаза он то закатывал, то поводил ими вправо и влево с почти безумным видом; его ноздри дышали гордыней и дерзостью, выражение его лица вызывало смех, время от времени с ним случались приступы громоподобного хохота, он кивал головой в знак согласия и качал в знак несогласия совершенно невпопад, речь его прерывалась на полуслове, когда ему приходилось перевеста дух, его вопросы были лишены смысла и порядка, а ответы ни на йоту не лучше вопросов…" Это описание нельзя назвать даже хорошей карикатурой! Конечно, Юлиан любил поговорить, его обуревала жажда учить и учиться, частенько он совершал глупости. Но все же он совершенно не походил на дергающегося недоумка, изображенного Григорием. Удивляться этому не приходится: кто на свете может сравниться в злобности с истым христианином, пытающимся изничтожить своего оппонента? Ни одна другая религия в мире не считала нужным лишать людей жизни только потому, что они не хотят исповедовать твою веру. В самом худшем случае над какими-либо верованиями посмеивались, иная религия могла, наконец, стать объектом презрения - взять, к примеру, египтян, поклонявшихся животным. Но те из них, что поклонялись Быку, все же не пытались истребить тех, кто поклонялся Змее, или насильно обратить их в свою бычью веру! Ни одно зло еще не входило в мир так наглядно и в таких масштабах, как христианство… Полагаю, тебе не стоит напоминать: мои заметки предназначены только для твоих глаз и не должны быть опубликованы. На этот раз я позволил себе в них более, нежели обычно, лишь потому, что и сам не представлял, как растрогают меня воспоминания о том лете в Афинах, которое врезалось в память не только мне, но и Юлиану.
Григорий также утверждает, будто он уже тогда знал, что Юлиан - язычник, втайне лелеющий враждебные замыслы против христианства. Это явная ложь. О том, что Юлиан - эллин, Григорий действительно мог догадаться (хотя я лично в этом сомневаюсь), но откуда ему было знать, что Юлиан замышляет изменить государственную религию? В то время Юлиан попросту не мог вообще ничего замышлять: он находился под строгим надзором и желал только одного - выжить. Тем не менее Григорий пишет: "Я сказал тогда о нем: "Какую змею отогревает у себя на груди Римское государство!", хотя всем сердцем желал, чтобы мое пророчество не сбылось". Если бы Григорий на самом деле сказал что-либо подобное, это означало бы государственную измену, поскольку Юлиан был наследником престола, так что Григорий, скорее всего, прошептал свое пророчество Василию ночью, когда они делили ложе, но и это маловероятно.
Рассказ Юлиана о его первой встрече с Макриной меня позабавил, но он далек от истины. Ниже я расскажу тебе, как это было на самом деле, а ты при наличии желания можешь использовать эти сведения в биографии Юлиана. Он пишет лишь полуправду. Думаю, он просто не хотел бросать тень на репутацию Макрины, не говоря уже о своей собственной.
Я иногда встречаю Макрину. Она никогда не блистала красотой, а теперь стала просто уродиной - как и я, впрочем. Как и весь мир. Старость никого не красит. Но в то время Макрина была самой занятной девицей в Афинах.
Юлиан Август
Проэресий и сейчас продолжает вызывать у меня неподдельное восхищение. Я говорю "и сейчас" потому, что он, будучи галилеянином, выступил против моего эдикта, запрещающего тем, кто исповедует эту веру, преподавать классическую литературу и философию. Хотя для Проэресия я сделал исключение и всячески его уговаривал, он предпочел удалиться на покой. К моменту нашего знакомства он уже сорок лет как держал пальму первенства среди учителей риторики в Афинах. Его большой дом на берегу реки Илисса в любое время дня и ночи заполнен - вернее, был в то время заполнен учениками. Шел нормальный учебный процесс: одни ученики отвечали на вопросы, другие их задавали.
Сначала я, стоя в дальнем конце набитого до отказа полутемного зала, внимательно изучал Проэресия, который удобно расположился в большом деревянном кресле и вел занятия. Ему тогда было уже восемьдесят лет, но он оставался бодрым, необычайно статным, с могучей грудью и красивыми черными глазами, как у его племянницы Макрины. Вьющиеся пряди густых седых волос ниспадали ему на лоб подобно морской пене - словом, это был во всех отношениях красавец, одаренный к тому же на редкость звучным голосом. Его красноречие таково, что, когда мой двоюродный брат Констант послал его с поручением в Рим, римляне не только признали его лучшим оратором, какого им доводилось когда-либо слышать, но и воздвигли на Форуме бронзовую статую с надписью: "Проэресию, царю красноречия, от Рима, царя городов". Я упоминаю об этом лишь для того, чтобы показать масштаб его дарования - не так-то просто найти путь к сердцу пресыщенных римлян, которым все на свете давным-давно наскучило. По крайней мере, так мне все говорят. Но мне еще предстоит посетить свою столицу и убедиться в этом самому.
Когда я вошел в зал, Проэресий утешал ученика, который жаловался ему на бедность:
– Я ни в коем случае не хочу сказать, будто бедность - это благо, но в юности ее тяготы еще можно переносить. Главное не падать духом. Когда я только приехал в Афины из Армении, мне пришлось жить с товарищем на чердаке, недалеко от улицы Боен. На двоих у нас был всего один плащ и одно одеяло, и зимой мы устанавливали дежурства. Когда мой друг брал плащ и выходил на улицу, я забирался под одеяло, когда он возвращался, я надевал плащ, а он согревался в постели. Вы и представить себе не можете, как подобный образ жизни оттачивает стиль! Какие потрясающие речи сочинял я под этим ветхим одеялом; я декламировал их, стуча зубами от холода, и у меня на глаза наворачивались слезы умиления.